несколько коротких выстрелов по показавшемуся прямо за моей спиной Биону. В память навсегда впечатываются два самых неприятных в мире звука – пули, продирающейся сквозь мясо, разрывая мышечные волоконца по ходу движения, и её коллеги, прогрызающейся сквозь кости и плоть к сердцу, чьё биение внезапно останавливается с еле слышным всплеском в районе левого желудочка.
Я встаю с земли и молниеносно ухожу в переулок. Музыканты могут встать со своих мест и принимать поздравления, но я, право же, к этому равнодушен. Бодрым бегом петляю среди домов, пережидая в укромных закоулках звуки шагов, услужливо передаваемых мне имплантантом. Через несколько кварталов останавливаюсь, пытаясь хоть что-нибудь расслышать сквозь стук сердца.
Сзади приближаются шаги. Погоня. Срываюсь с места, продолжаю петлять, потом прячусь в тени. Меня не видно со стороны – в этом я уверен. Но шаги, которые позиционирует моя плата, приближаются, идут за мной безошибочно и быстро. Видимо, этот Бион так развил своё чутьё, что преследует меня по запаху. Что ж, для таких есть в запасе один трюк.
Снова петляю между домами, потом выхожу на открытую пустую улицу, освещённую редкими фонарями, иду спиной вперёд, наведя пистолет на угол, зигзагами поворачиваю, будто обхожу дома.
Как я и ожидал, преследователь не знал этого приёма и потому не успел приготовиться. Он выскочил из-за угла, думая увидеть мою близкую спину, а я оказался напротив.
Выстрел. Ещё и ещё – пока не щёлкнул пустой затвор.
Вот так. Спокойно. Вынимаю пустую обойму, заменяю новой. Погони за мной больше нет. Есть время перевести дух. Знать бы только, через что его надо переводить, как говорил в таких ситуациях мой отец. Достаю коммуникатор и выключаю его. Теперь меня невозможно найти по сигналам связи. Чтобы уйти от экзекуторов, придётся приложить куда больше усилий, чем отрываясь от Бионов...
Вокруг кружатся снежинки. В каждой – секунда чьей-то жизни. Подставляю ладонь – и несколько снежинок-секунд оседают на ней, находят своё место с неторопливостью старого джентльмена, пьющего свой утренний кофе.
Я углубляюсь в переулки – без особой цели, просто чтобы удалиться от места перестрелки. Душевное равновесие уже восстановлено. Когда мозг спокоен, он гораздо оперативнее работает, поэтому в Клане нас терзали на психологических тренингах беспощадно, чтобы никакой стресс не мог лишить способности уверенно чувствовать себя при любом раскладе.
Впереди, теряясь башенками в угрюмом ночном небе, застыл собор. Не очень большой, мастерски выполненный – точно такой, как я видел на картинке старой книжки по истории в Клане: взметнувшиеся шпили, узкие высокие окна с цветной мозаикой, отделка под каменные глыбы... Я так заинтересовался этим чудом, что даже зашёл за высокие металлические ворота, искусно заплетённые фигурками и растениями. Аккуратная дорожка мимо ухоженных клумб с цветами (ещё одно чудо!) привела к высокой двери, и я беспрепятственно проник внутрь.
Эхо шагов тут же вспорхнуло к потолку испуганной птицей, запуталось в череде галерей и колонн. Здесь всего тебя пронизывает ощущение величия, вселенского спокойствия, и почти реальностью кажется мировой разум, для которого все люди – лишь букашки. Я медленно шёл, пристально рассматривая мозаику, мраморные барельефы, строгие лепные украшения. Храм казался лёгким, воздушным, словно вырезанный из бумаги игрушечный домик. Он словно ждал, когда соберутся все заблудшие, чтобы спасти их, поднявши на небеса. Я дошёл до огромного алтаря, провёл пальцами по клавишам стоявшего слева органа – легонько, чтобы не извлечь звука. Кто же вытирает здесь пыль с алтаря, со статуй, с высоких цветных витражей?
– Можешь нажимать сильнее. Здесь хорошая звукоизоляция, снаружи слышно не будет ничего... – Слова эти были сказаны голосом настолько спокойным, что даже не полетели эхом под своды, а мирно достигли моих ушей.
Я повернулся, машинально посылая руку за пистолетом, но отпустил рукоять, увидев стоящего в проёме небольшой двери человека. На лице его морщины уже слились в замысловатую картину, возраст которой колебался где-то в районе семидесяти лет. Глаза походили на кусочки зелёного стекла, какое используют в мозаике – спокойные и живые. Одет человек был в чёрный скромный пиджак – не новый, но опрятный, из-под него белела рубашка, чёрные брюки и ботинки завершали наряд.
– Здравствуй, – сказал он, подходя к органу. – Позволь, я сыграю.
Он сел на скамейку и погладил клавиши.
– Ты хочешь что-нибудь заказать? Только не токкату Re minor Баха. Терпеть её не могу.
– А что-нибудь из импровизаций Паганини?
Старик кивнул и заиграл фрагмент. Звуки моментально наполнили собой всё пространство зала, потом отправились кружиться под свод. Играл старик превосходно. Даже в самых трудных местах его пальцы порхали над клавишами легко и непринуждённо, и когда он касался ножных клавиш, мне казалось, что для него это столь же просто, как для меня помешивать ложечкой чай. Внезапно оборвав мелодию Паганини, старик исполнил Фугу Фа мажор Баха, перешёл обратно на Паганини, сыграл Токкату Фа мажор, потом несколько пассажей Бранденбургского концерта.
Он потряс меня до глубины души. Энергия так и била из этого человека, музыка струилась в каждой вене его тела вместо крови, и посредством старого органа он дарил её мне.
Закончив играть, он повернулся ко мне и посмотрел своими зелёными глазами, напоминающими весеннюю траву, пронизанную солнцем.
– Ты пришёл сюда молиться? – спросил он внезапно.
– Молиться? – Мысль о том, что я могу кому-нибудь помолиться, показалась новой. В Клане нас воспитывали без религии. Поэтому слово «молить» я обычно связываю только со словами «пощада» и «помощь».
– Да. Здесь, видишь ли, храм. Ты веришь в какого-нибудь бога?
– Это обязательно?
Старик засмеялся, словно рассыпал мелкие бусины.
– Ну, ведь ты не можешь просто молиться... Если молиться, то кому-нибудь...
– Я не умею. Как это делается? Старик пожал плечами.
– Каждый делает это по-своему. Одни встают на колени и просят своего бога даровать им то, чего они хотят, например, излечить от болезни. Другие шепчут заученные наизусть старинные тексты.
– А ты? – поинтересовался я.
– Как молишься ты?
– Это не имеет значения.
– Но ведь ты, -я напряг память. – Э-э... ты ведь священник?
– Ну и что? Тем более мне не надо молиться.
– Кажется, я чего-то не понимаю в религии.
– Тогда я тебе объясню. Пойдём.
Он провёл меня в свою комнатку. Она находилась прямо в соборе, в одной из башен, надо было подниматься по винтовой лестнице, освещаемой электрическим фонариком в руках старика. Мозг механически отсчитал шестьдесят три ступеньки.
– Наверно, трудно каждый день подниматься по такой лестнице в твоём возрасте?
– Только не мне, – улыбнулся старик. – Я хожу по ней уже тридцать лет, как-то привык... Садись пока за стол, сейчас будет чай! – Он щёлкнул выключателем, зажигая свет. В чайник из жёлтого пластика хлестнула струя, раздалось жалобное дребезжание, когда электроподставка подключилась к сети. Пять минут, пока закипала вода, нельзя было нормально говорить, и я просто рассматривал комнату.
Тяжёлый, изрезанный ножом, стол. Он был придвинут к единственному окну, через которое я видел кусок улицы и кусок неба. На столе – стопка бумаги, карандаши и ручки. В углу стояла низенькая кровать. Одну из стен полностью занимала уставленная книгами полка. Суля по переплётам, большинство книг изданы ещё до Апокалипсиса. На треногой вешалке висел потрепанный плащ и фетровая шляпа. Несколько полок. Небольшой шкафчик. Всё.
Старик с интересом наблюдал за мной, а когда чайник, вскипев, выключился, сказал:
– Этажом выше я устроил ванну и душ. Внизу есть склад и библиотека. Всё, что надо для жизни.
