сложившаяся вокруг него во время осуществления реформ. Учтем также, что каждодневные упражнения в сдерживании истинных своих душевных побуждений и в проявлении себя противно собственной натуре, безусловно, не проходили для Сперанского бесследно. Могло ли удаление со службы, чрезвычайно бедственное для обыкновенного чиновника, не быть для него желанным освобождением?
И в самом деле, спустя десять месяцев после своей отставки, находясь в Перми, Сперанский написал письмо к императору Александру, где в последних, а потому особо значимых, строках заявил, что не ищет другой награды, кроме
Данное письмо показывало в первую очередь, что Сперанский не сломился под тяжким бременем обстоятельств. После всего произошедшего он был преисполнен ясным сознанием собственной правоты и носил в себе сильную обиду на императора Александра, чувствовал себя очень оскорбленным клеветой и при этом не опускался до мелкого самооправдания. «Если бы в правоте моей совести и дел нужно мне было ниспускаться[7] к сим потаенным сплетням, на коих основаны мои обвинения, я легко мог бы показать и начало их, и происхождение, — писал Сперанский, — открыть и воздушные их финансовые системы, и личные, корыстолюбивые их расчеты, указать все лица, запечатлеть каждое из них своею печатью, обличить ложь в самом ее средоточии и представить на все то столь ясные доводы, что они сами бы, может быть, онемели. Но к чему все сии улики? Они будут теперь иметь вид рекриминаций, всегда ненавистных. И сверх того, враги мои, может быть, и в сию минуту, стоят перед Вашим Величеством, а я за две тысячи верст и весь почти совершенно в их власти». К последним словам Сперанский добавил замечание: «Это не фраза, а сущая истина».
Несправедливое обвинение и наказание, поток незаслуженных оскорблений и клеветы, бесчестье, наконец, изо дня в день поддерживаемое слежкой и надзором, — все это, для любого человека крайне жестокое испытание, немыслимо, кажется, выносить в одиночестве. Пребывая в нем, низвергнутый с вершины власти сановник ничем не сможет отвлечь себя от произошедших событий и против своей воли непременно будет снова и снова возвращаться в мыслях своих к прошлому, столь для него горестному, и тем самым станет заново переживать и переживать свое падение, терзая и без того истерзанное сердце свое до тех пор, пока совершенно не отупеет душою от боли, досады, злости. Не должно ли потому всякому падшему с пьедестала власти всячески избегать одиночества? Сперанский и в этом случае проявил необычность своей натуры. Низвергнутый с вершины власти и сосланный в бесчестье, он не в чем ином, как в одиночестве сумел найти необходимое себе спокойствие. Описывая одному из своих приятелей собственное пребывание в Перми, он признался, что очень возмутился однажды приездом к нему какого-то родственника, простого обывателя. «Ну, сказал я сам себе, — теперь конец моему спокойствию!»
Не в чем-либо внешнем — в деятельности или же в людях — искал опальный сановник забвения, но прежде всего в своей душе. Почти все дни ссылки он посвящал, как сам про себя рассказывал впоследствии, исключительно «благочестивым рассуждениям и чтению книг». Безусловно, неслучайно вырвалась у него в письме к П. А. Словцову от 6 августа 1813 года следующая сентенция: «В горьких внешних обстоятельствах не иметь внутренних, верных утешений, конечно, весьма горестно». Упомянутое письмо весьма примечательно. Оно писано человеку, которого Михайло Михайлович называл «судьей совести». Потому содержание его по-особому сокровенно и правдиво. «В заключение скажу вам несколько слов и о житейском моем положении. Я живу здесь
Было уже в судьбе Сперанского время жизни преимущественно внутренней — интенсивной жизни души. Это был тот период, когда, окончив обучение в Александро-Невской семинарии, он не помышлял еще о государственной деятельности, не предполагал, что отдаст себя суете чиновничьей службы. И вот повторение спустя двадцать лет, повторение и вместе с тем нечто совершенно иное. Он возвращался туда, где настоящее прибежище каждого человека, первая и последняя его обитель — его душа и совесть. Но возвращался не прежним. Он возвращался в собственную свою совесть, как возвращается в родительский дом блудный сын. Жизнь, проведенная вне родительского дома, представляется ему всецело никчемной и напрасной и, чувствуя за собою вину, он, чем долее пребывает в родительском доме, тем более удивляется тому, как мог он покинуть его когда-то и прельститься пустой, ничтожной суетой. И в удивлении этом и самобичевании нисколько не догадывается, что данная жизнь потому и перестала прельщать его, потому и кажется ему отныне никчемной и напрасной, что была у него, произошла — из будущего переместилась в прошлое.
Лишенный высокого положения в общественной иерархии, изгнанный из столицы и брошенный в бесчестье, он как бы взамен всего этого, что сам назвал несчастьем, получил ту полноту внутренней, духовной жизни — жизни души, ума и сердца, — каковая способна дарить блаженство в самых бедственных обстоятельствах, в полнейшем засилии разнообразных мерзостей. Никогда более государственная деятельность не будет иметь для него той привлекательности, которую имела она в дни его молодости и потом во времена наивысшего его взлета по служебной лестнице. Не в какой-либо внешней практической деятельности станет находить он главную для себя усладу, но исключительно во внутренних душевных состояниях. Жизнь в изгнании выделала из Сперанского философа.
В заключение январского 1813 года письма к Александру I Михайло Михайлович обращался к его величеству с просьбой, в которой выражал главную доминанту в своем тогдашнем настроении: «В награду всех горестей, мною претерпенных, в возмездие всех тяжких трудов, в угождение Вам, к славе Вашей и к благу государства подъятых, в признание чистоты и непорочности всего поведения моего в службе и наконец в воспоминание тех милостивых и лестных мне частных сношений, в коих один Бог был и будет свидетелем между Вами и мною, прошу единой милости: дозволить мне с семейством моим, в маленькой моей деревне, провести остаток жизни, поистине одними трудами и горестями преизобильной».
Под своей маленькой деревней Сперанский имел в виду Великополье. Император Александр не ответит на это письмо. Должны будут пройти полтора года и окончиться война России с Францией, в русском обществе должны будут подзабыть неугодного реформатора, прежде чем его величество соизволит удовлетворить просьбу Сперанского о переезде из Перми в новгородскую деревню. Лишь 31 августа 1814 года — в день, когда вышел высочайший манифест об окончании войны с Наполеоном, — государь объявил повеление Сперанскому переехать на дальнейшее житье в Великополье.
16 сентября Михайло Михайлович покидал Пермь, где провел ровно два года своей жизни. Чиновники и знатные горожане вознамерились было проводить его до Оханска, но губернатор Гермес тайком оповестил их о высочайшем повелении везти опального сановника до самой его деревни под полицейским надзором и по приезде рапортовать о том министру полиции. Все тогда отказались от первоначального своего намерения. Однако пришли все же на проводы, принеся с собою для отъезжающего разные лакомства на дорогу и слова похвалы и напутствия.
Прощаясь с игуменом Иннокентием, который был с ним в дружбе и тем самым всегда рисковал навлечь на себя недовольство губернских властей, Сперанский сказал: «Прощайте, добрейший отец Иннокентий! Если со временем я буду счастлив, то и вы будете счастливы». Пермский друг опального сановника не придал тогда никакого значения этим словам, но спустя двенадцать лет он вспомнит о них: в 1826 году ему неожиданно будет предложено место настоятеля Псковского монастыря, спустя некоторое время ему предоставят викарную кафедру в Москве, а потом определят на должность архиепископа Волынского и Житомирского.
В прощальном же разговоре с Иваном Николаевичем Поповым Михайло Михайлович посетовал: «Очень жаль, что не могу увезти с собою в кармане вашу Каму».
С переездом Сперанского в Великополье его главное желание исполнилось — он получил то, к чему, по его собственным словам, стремился, а именно: «свободу и забвение». Рядом с ним была дочь Елизавета, любимое им существо — единственное для него в целом свете, которому он мог теперь посвящать все свое время. Михайло Михайлович смог, наконец, всерьез заняться ее образованием. О том, как он это делал,
