догадаться по ее содержанию, для чисто пропагандистских целей.

Я вчера тебе послал весьма любопытную брошюру о военных поселениях. Ее, говорят, писал Сперанский. Она в полной мере удовлетворяет любопытству и оправдывает государственную меру, о которой доселе не имели точного понятия.

Из письма К. Я. Булгакова к А. Я. Булгакову от 17 июля 1825 года

Любопытно, что в 1821 году Сперанский давал военным поселениям отрицательную оценку. При возвращении в столицу из Сибири он по пути из Москвы в Санкт-Петербург посмотрел, как живут военные поселяне. Свое впечатление от увиденного выразил словами, которые записал в дневнике: «Fumus ex fulgore» («Дым после молнии»), то есть — из великого ничтожное. Что же в таком случае означала его похвала военным поселениям в брошюре, изданной менее четырех лет спустя? С первого взгляда может показаться, что Сперанский изменил свое мнение об этом явлении или же впал в угодничество, потрафляя настроениям императора Александра. На самом деле, между оценками военных поселений в дневнике Сперанского, с одной стороны, и в брошюре — с другой, нет противоречий. Сперанский отрицательно оценивал практику осуществления идеи военных поселений. Но всегда положительно относился к теории военных поселений[13]. Во «Введении к учреждению военных поселений», опубликованном в виде брошюры «О военных поселениях», Сперанский описывал идеальное военное поселение. Первая глава этого сочинения была посвящена понятию военных поселений и причинам их установления[14]. Во второй кратко описывались «правила, принятые в учреждении военных поселений». В третьей излагались «выгоды, приобретаемые поселянами взамен возлагаемой на них обязанности военной службы». Четвертая глава перечисляла «общие государственные пользы военных поселений».

Данное в брошюре «О военных поселениях» краткое описание их устройства создавало весьма привлекательную картину быта военных поселян. При возложении на них обязанности военной службы их земельные участки не только сохранялись в их пользовании, но и при недостаточных размерах расширялись за счет казны. Военные поселяне освобождались от податей и повинностей, которые несли обыкновенные крестьяне. В тех случаях, когда их дома и надворные строения приходили в ветхость, они исправлялись или отстраивались заново опять-таки за казенный счет. При неурожаях или каких-либо стихийных бедствиях (пожарах или наводнениях) военные поселяне получали помощь из общественных запасов. Малолетние дети военных поселян получали образование за казенный счет. «Вообще в военных поселениях, — писал Сперанский, подводя итог описанию выгод поселян, — имущества частных лиц могут быть неравные; трудолюбие и промышленность будут всегда и везде иметь свои права на выгоды и преимущества, но соединением всех средств, выше сего означенных, в военных поселениях не может и не должно быть: ни сирот бесприютных, ни старости беспомощной, ни дряхлости оставленной, ни нищеты праздной, ни разврата нравов, терпимого без средств исправления». Устройство военных поселений на практике не вполне соответствовало их идеальному образу, нарисованному Сперанским. Но отмеченные им «выгоды» поселян не были обманом — их действительно стремился обеспечить при организации военных поселений главный начальник над ними — граф Аракчеев.

Взаимоотношения Сперанского с Аракчеевым в последние два года правления Александра I были скорее взаимоотношениями двух друзей, нежели подчиненного со своим начальником. Михайло Михайлович не упускал случая сделать Алексею Андреевичу что-нибудь приятное и поступал так явно не для того, чтобы лишний раз угодить ему как самому влиятельному в тогдашней России сановнику. Он хорошо понимал, что никогда не займет при императоре Александре положения более высокого, чем то, которое занимал. Да и большого желания снова вознестись на вершину власти Сперанский в ту пору уже не испытывал. Жизнь его дочери была устроена так, как он и хотел. А собственная его жизнь была в достаточной мере длинной и тяжелой на события, чтобы легко приземлять любые порывы наверх. «Жаль, что я старею, что слишком много в свете видел и наблюдал», — писал он своей дочери в апреле 1820 года — еще в то время, когда ему не исполнилось и пятидесяти. В 1824 году Сперанскому шел пятьдесят третий год, и за прошедшие четыре года он увидел в свете еще больше такого, что могло вызывать единственное желание: никогда этот свет не видеть. Поэтому в отношении Сперанского к Аракчееву было в то время много искреннего. Во всяком случае, совершенно искренней была его забота о здоровье графа, о его душевном самочувствии. «Позвольте представить вашему сиятельству на дорогу ящичек лучшего зеленого чаю, на сих только днях из Кяхты полученного, и вместе с тем пожелать вам от всей души счастливого пути и скорого к нам возвращения», — писал Михайло Михайлович графу Аракчееву 28 февраля 1824 года. «Весьма благодарен вашему сиятельству, — обращался он к Алексею Андреевичу 14 апреля 1825 года, — что прежде отбытия вашего буду иметь удовольствие еще раз видеть вас и сопроводить теплыми моими желаниями и молитвами Грузинского настоятеля. Примите, милостивый государь, свидетельство совершеннейшего почитания и преданности». «Отъезд Батенкова[15] дает мне возможность привести себя на память вашему сиятельству и извинить беспокойство мое о вашем здоровье. Из письма вашего к князю Петру Васильевичу видно, что оно медленно поправляется, но я надеюсь, что весна и теплые дни будут содействовать теплым нашим желаниям» — так писал Сперанский Аракчееву в письме от 5 мая 1825 года.

С весны последнего года правления императора Александра переписка этих самых знаменитых его сановников стала как никогда частой. Михайло Михайлович писал письма или просто записки Аракчееву по каким-либо поводам едва ли не каждую неделю, а то и через два-три дня.

Когда 10 сентября 1825 года в Грузине была зарезана Настасья Минкина и Алексей Андреевич, потрясенный ужасной смертью любимой женщины, заточил себя в своем имении, бросив все государственные дела, именно Сперанский стал главным его утешителем в этом несчастии. Он более двух месяцев находился рядом с едва не сошедшим с ума от горя Аракчеевым [16].

Поведение Алексея Андреевича было тогда очень странным — граф отказывался возвратиться в столицу к государственным делам, почему-то заговорил о своей скорой смерти и попрощался с государем в письме к нему[17]. Он как будто знал, что никогда больше не встретится в своей земной жизни с императором Александром.

Глава одиннадцатая. «Нет повести печальнее…»

Я думаю, что с летами приходит к нам какое-то малодушие.

Михаил Сперанский

В августе 1825 года император Александр готовился к поездке на юг. Вечером 28-го числа он более трех часов беседовал с Н. М. Карамзиным. Прощаясь с его величеством, историк сказал: «Государь! Ваши годы сочтены. Вам нечего более откладывать, а вам остается еще столько сделать, чтобы конец вашего царствования был достоин его прекрасного начала». Кивнув головой в знак одобрения, Александр ответил, что думал уже об этом и что непременно все сделает: даст коренные законы России.

2 сентября, когда солнце еще только собиралось выходить из-за горизонта, государь покидал Петербург. Сразу за заставой он приказал кучеру остановиться. Поднявшись на ноги, он с четверть часа стоял и молча смотрел на столицу. С места, на котором остановился экипаж, видна была в то время темная комета, простиравшаяся от горизонта вверх на огромное пространство. «Видел ли ты комету?» — спросил Александр у кучера. «Видел, государь», — отвечал тот. «Знаешь, что она предвещает? — продолжал Александр и, не дождавшись ответа, произнес: — Бедствие и горесть». После этого помолчал немного и добавил: «Так Богу угодно!» Это было последнее прощание Александра с Петербургом. Впереди его ждал Таганрог…

27 ноября в четыре часа утра в столицу примчался из Таганрога курьер. Он привез весть о том, что

Вы читаете Сперанский
Добавить отзыв
ВСЕ ОТЗЫВЫ О КНИГЕ В ИЗБРАННОЕ

0

Вы можете отметить интересные вам фрагменты текста, которые будут доступны по уникальной ссылке в адресной строке браузера.

Отметить Добавить цитату