вьющимся темно-каштановым волосам:
– Жан-Клод поселился с ней.
Жан-Клод был танцовщиком нашей труппы, да еще и французом из Парижа. Все устраивалось как нельзя лучше. Я не мог понять, почему Стефан чувствует себя неловко.
Потом вдруг понял.
– А, ясно, - протянул я.
Я уставился в окно кафе, глядя, как какая-то женщина запирает на замок свой велосипед, привязанный цепью к фонарному столбу, но перед моими глазами стоял образ Жан- Клода: неизменное кожаное пальто, черные волосы, зачесанные так, чтобы оттенялись тонкие черты лица. Вспомнилось, как у него из кармана высыпалась мелочь и покатилась по всему полу, когда он делал double tour en Pair [13] в репетиционном зале студии…
– Наверное, мне не стоило тебе говорить об этом, - сказал Стефан.
Я повернулся к нему.
– Что? Нет, все в порядке, - рассмеялся я, потом резко сглотнул и отвел глаза.
Вот у нее и другой, новый - Жан-Клод! - мужчина в ее жизни. Меня так легко было заменить. Сколько же балетов я поставил для нее и, наверное, продолжал бы ставить все новые, только чтобы видеть ее сияющее лицо, когда я показывал новые па, только чтобы видеть, как ее тело начинало преображаться согласно тому образу, который я для нее придумывал… Я водил пальцем по краю стола, туда-сюда, туда- сюда. Мужчины как таковые занимали второстепенное место в ее жизни. Конечно, ей нужно было, чтобы кто-нибудь был рядом, на кого она могла бы положиться. Но самым важным для нее было искусство. Только оно что-то значило. А любовником мог быть кто угодно.
Я взглянул через стол на Стефана. У него был виноватый вид.
– Все в порядке, Стефан - я положил свою ладонь ему на руку. - Это не твоя вина.
Когда мы прощались, я пообещал не пропадать, где бы ни очутился. Я уже уходил, когда услышал, что он окликнул меня. Остановившись, я обернулся. Он стоял на тротуаре с поднятыми над головой руками, полы его пиджака поднялись и выглядели как плохо прилаженные, квелые крылья. Он махал мне обеими руками.
– Удачи тебе, - кричал он. - Bon voyage! [14]
Потом был Пол Бутала. В последний вечер он пригласил меня к себе на прощальный ужин. Пока он отлучался за кофе и ликерами, я выложил на стол сверток, который потихоньку принес с собой.
– В благодарность за вашу доброту, - сказал я.
Он широко раскрыл глаза и, склонившись над свертком, начал быстро, с каким-то азартным нетерпением, которого я не ожидал от него, разрывать бумагу. Я откинулся на стуле и с улыбкой наблюдал, как его руки нащупали атлас, который я купил неделю назад проездом в Лондоне, самый большой, какой только смог найти.
– Необыкновенно! - воскликнул он с восторгом. - Такой подробный!
– Когда я буду присылать вам открытки из разных экзотических мест, вы сможете посмотреть, где точно они находятся, -сказал я.
Он взглянул на меня своими темными глазами, в которых светилось лукавство:
– И кто знает, может быть, я даже присоединюсь к вам.
Я улетал в Мехико в среду, рейсом в десять тридцать утра, поэтому завел будильник. Проснулся я гораздо раньше звонка и какое-то время стоял у окна спальни, выходящего в сад. Можно было разглядеть каждую ветку, каждый лист на дереве, каждый стебелек травы - все было четким и ясным, Где-то в глубине леса раздавались трели какой-то птицы, которые повторялись с определенными интервалами. Меня охватило незнакомое ранее ощущение опустошенности, которая была сродни печали. Я думал о том, вернусь ли я когда-нибудь снова в этот дом, проведу ли я еще хотя бы одну ночь в этой комнате с бледно- голубыми стенами и монашеской кроватью…
В тот момент у меня не было никаких целей, никаких задач. Все, что я себе наметил, - это приблизительный маршрут, который мог измениться в любое мгновение. Я ничего не искал, меньше всего себя. И в то же время не убегал от себя, понимая, что не смогу избавиться от своей памяти, которая всегда будет со мной, хочу я этого или нет. Путешествие не было решением проблемы, оно было просто подвернувшейся возможностью. И если бы меня спросили в то утро о цели путешествия, я бы ответил, что представилась возможность и я ею пользуюсь. Вряд ли я смог бы добавить к этому что-нибудь еще.
Из Мексики я поехал в Гватемалу. Из Гватемалы в Гондурас. Из Гондураса я отправился на пароходе в Коста-Рику, затем на восток, в Панаму. В Панаме я работал гидом, водил экскурсии в джунгли, на озеро Алажуэла. Американец, который нанял меня, звал меня почему-то Марк, а я не поправлял его, перемена имени меня вполне устраивала… Я прожил в Панаме около трех месяцев и двинулся дальше, по Южной Америке. В конце концов, у меня было достаточно денег; я просто разъезжал.
В Венесуэле я спал с француженкой по имени Моник. Именно «спал». Мы ни разу не занимались любовью. Как только она разделась в комнате отеля в Каракасе и я увидел позади нее белую стену, все мое тело покрылось потом настолько, что на простынях появились темные круги. Меня вдруг скрутило и вырвало.
– Что случилось? - спросила она, удивленно округлив глаза. - С тобой что-то не в порядке?
Не желая ее обидеть, я сказал, что утром выпил сладкий тростниковый напиток со льдом, и лед, наверное, оказался грязным. Она мне поверила. Как только она вышла, чтобы купить мне кока-колы, я быстро уложил сумку и выехал из отеля.
С тех пор я избегал подобных ситуаций.
По иронии судьбы моя теперешняя жизнь была, несмотря на полную свободу и независимость, самой изолированной, замкнутой жизнью, которая у меня когда-нибудь была. Я стал тайной для всех. Откуда я появился? Почему путешествую один? Какая у меня профессия? Иногда у меня появлялось ощущение, что обо мне сочиняют разные истории. Но ни одна выдуманная история и в подметки не годилась тому, что произошло со мной на самом деле. Часть моих воспоминаний была глубоко запрятана во мне, даже от самого себя. Никто не сможет заглянуть туда.
Никто не догадается о правде.
У них не хватит на это воображения.
Прошло три года. Я побывал везде, как и обещал Полу Бутале. В Занзибаре ел рыбу джалфрези в ресторане, устроенном на крыше, а над головой, как опавшие листья, кружились летучие мыши. С палубы грузового корабля, идущего из Уджунг-Панданга в Сурабаю, я наблюдал заход солнца. В Сан-Луисе, в подвале бара, наполненном ямайской музыкой, я пил кампиринью [15] … Иногда, не отдавая себе отчета, я называл себя именем, которое дал мне американец. Таким образом я сохранял свое инкогнито. А еще потому, что я к нему привык. Мои волосы выгорели от солнца и соленой воды, и впервые в жизни у меня появился загар. Я похудел, потеряв почти семь килограммов после нескольких приступов диареи. Порой я вспоминал, как стоял перед тем баром в день освобождения, глядя на свое отражение в окне и не узнавая себя. Теперь я понимал, что это был определяющий момент. Со времени пребывания в белой комнате во мне начало что-то меняться. Выцветшие волосы, загар - это только поверхностные изменения. Гораздо важнее стала перемена моего отношения к собственному телу. Отношение изменилось коренным образом. Я был в хорошей физической форме - много ходил и плавал, как только появлялась возможность, но это была не выматывающая, постоянная физическая нагрузка, к которой я с годами привык. Мое тело перестало быть для меня главной целью жизни, инструментом, посредством которого я выражал себя, в результате чего моя жизнь потеряла одну из своих основных целей. Переезжая с места на место, я не расставался со странным, необычным чувством спокойствия. Я размышлял о древних битвах, бродя по полям прежних сражений с траншеями и рытвинами, заросшими травкой и полевыми цветами; о заброшенных зданиях фабрик и заводов, покрытых ржавчиной, в которых поселились птицы. Бродить среди развалин и слушать, как тихо свистит ветер и гремит где-то отломанная железяка, а над головой раскинулось голубое небо… Временами я казался себе чужим в собственном теле. Как будто меня отделили от себя самого. Я мог идти по улице средь бела дня и, хотя сознавал, что под ногами у меня твердая земля, вдруг ощущал, что падаю с высоты. Оба этих ощущения случались одновременно, и оба воспринимались как реальность. В такие моменты прохожие могли наблюдать мужчину, который разговаривал сам с собой в отчаянной попытке сохранить рассудок.
