И потянулась к нему руками.
Под утро, жалея его, спросила.
— Может я ногами пойду? Трава мягкая.
Но он, задумавшись, промолчал, а она настаивать не стала.
А вскоре из леса появился и бэр. С независимым видом, перепачканной медом мордой и опухшим глазом.
— Гнезда с дикими пчелами опять зори, разбойник? — Встретил его грозным вопросом Радогор. С укором покачал головой и пересадил княжну на его спину.
— Потрудись сейчас, бездельник.
Бэр наказание принял достойно. Но уже к полудню начал жалобно полскуливать, всем своим видом давая понять, что нормальному человеку пора бы уже трапезничать. Ну и бэру, конечно, если у того человека осталась еще хоть капля совести в глубине души. Но Радогор делал вид, что не замечает его страданий. Но и он, наконец, не выдержал. И Влада с готовностью прыгнула ему на руки. Ягодка от избытка чувств, взревел в полный голос, и пропал за деревьями.
— И врана нет твоего…
— Вперед улетел. Дорогу смотрит. Прямо пойдем. Раз нашел, чего уж прятаться. Да и мне охота посмотреть на того, рогатого поближе. И спросить, за что же он нас все таки так не любит? Где мы ему дорогу перебежали?
— А скажет? — С нескрываемым сомнением спросила княжна.
— А почему б ему не сказать, если спрашивают? Язык не отвалится. — Рассудительно ответил Радогор. — А там, глядишь, и к порубежью выйдем.
Влада вздрогнула и оторвала голову от его плеча. Она уж и думать забыла, что оборвется когда — нибудь их дорога.
— Ты же говорил… — Чуть не с испугом спросила она.
— Прятаться не будем, дорогу спрямим.
Влада еще крепче обвила его шею руками и уткнулась в плечо, не зная то ли верить, то ли нет, радоваться ли тому, что скоро дорога кончится или огорчаться. И не сидеть ей больше на этих руках, не лежать на его плече, не ласкать его щеку своими бесстыдными губами. А он доведет ее до высокого крыльца, повернется и уйдет. Тем, бестелесным, обещал к зиме быть. И слезы сами навернулись на глаза. Бегут по щекам и катятся крупными каплями на его шею. И нет сил их унять.
А как же сон?
Или прав он, когда говорил, что видит человек, как должно быть, а как будет и боги не знают.
И бегут слезы, бегут. И не унять их, не остановить А рука его сама тянется к его лицу и губы шепчут… «Радо… Радо».
— Не заслоняй пути, княжна. Упаду.
Слепец! Волхва из далеких земель разглядел, а того, что рядом не увидел. Не захотел увидеть. В чужих думках роется, как глупая курица в капустной грядке, а в ее мысли и заглянуть не хочет. Хотя и заглядывать не надо. Все на виду. Ни одна не спряталась, не затаилась.
Мысли в голове одна другой гаже. Сердце в груди испуганной птицей бьется. То наружу рвется, то замирает вдруг. Притихла, не сводя с него, бесчувственного глаз, а слезы все равно льются.
А вот повернусь и хвостиком побегу за ним. И пусть хоть палкой, хоть поленом гонит. Что в доме отчем ей, когда его рядом не будет?
— Нельзя, княжна. Я людям слово дал.
Услышал то, слышать не должен. А что услышать бы надо, мимо сердца пропустил.
— И гоже ли от дома бегать? А как же княгиня — матушка? И куда ты пойдешь, коли я сам не знаю своего пути? И долог ли тот будет.
— Долог, долог тот путь, Радо! Без конца и края тот путь, если я рядом буду.
Можно в глаза не смотреть, можно губ не размыкать, ни одно слово не затеряется в темном лесу.
Осторожно спустился в темный овраг и пробежал через ручей.
Догадка сама пала в голову.
— Здесь останови.
Над темным оврагом старая, потемневшая от времени, ольха. Вершину, как голову, над оврагом склонила.
— Не здесь. — Возразил он. — Ночью в овраге все черное оживает и наверх лезет.
Но она уже выскользнула из его рук и подбежала к ольхе.
Коснулась рукой, безвольно повисших, ветвей. Старость не радость, даже старые, иссохшие в пыль сережки, нет сил сбросить.
— Мать — ольха, приюти, укрой на короткое время. — Запинаясь в непривычных словах, зашептала она, глотая слезы. — Прости, что без гостинца пришла.
Упала перед ним на колени и обняла дерево руками и прижалась щекой к твердой, морщинистой коре.
— Не оттолкни девку глупую. Иная жертва, богаче, ждет тебя. Какой еще и не видывала. Сыночек будет, Ольхом его нареку, как отца его назвали, хоть и носит он ныне другое имя. А дочка будет, Ольхой, Ольгой пусть зовут.
И провела рукой по траве, как это делал Радогор.
То ли показалось ей, то ли в самом деле, но только вздохнула ольха со старческим надрывом, заскрипела, ворочая корнями и глаза княжны открылся лаз… Закрыла глаза, чтобы потемок не испугаться, и ящеркой прыгнула в него.
Тесно. Радогору с его ростом не стоять. Так и не стоять его привела. А ей впору. Зато сухо и чисто. Словно голиком кто прошелся.
Выбралась наружу и под его изумленным взглядом принялась рвать траву. Но не рядом с деревом, а отойдя подальше в сторону, чтобы нескромный глаз не углядел ее укрытия.
— Ночью пойдем, коли торопишься меня с рук сбыть. — Отворачивая глаза в сторону, чтобы не встречаться с его взглядом, а ну как прочтет ее грешные мысли, бросила она. И нырнула в лаз с охапкой травы.
Пожал плечами и расстелил холстину. Достал мясо и порубил его на куски помельче.
Княжна вернулась с очередной охапкой пахучей травы и выхватила из его руки нож. Скрутила прядь волос жгутом и одним движением отсекла ее. Так же молча вернула ему нож, завязала прядь узлом на нижней ветке и прошептала так. Чтобы не донеслось до Радогора.
— Возьми хоть это, мать — ольха. Тебе свидетельницей быть…
И только после этого устроилась на холстине, подвернув ноги под себя. Ела торопясь, не чувствуя вкуса и запаха мяса, целиком занятая своими мыслями. А съев, послушно запил а из поднесенной баклаги. И только после этого тихо и не глядя в его лицо, прошептала.
— К ручью схожу. Потом пропахла.
И с испугом вскинула на него нестерпимо синие глаза.
— А что оттуда лезет, радогор?
— Покричишь, если увидишь кого, я услышу… — Успокоил он ее, пытаясь поймать взглядом ее глаза.
Суета княжна начала вызывать у него подозрения. А того подозрительней было, что думок ее торопливых угадать не мог. Так, словно их и вовсе не было.
А Влада скрылась в овраге.
Пугливо оглядываясь на темные кусты, обступившие ручей, топливо разделась и шагнула в воду. Долго и с наслаждением плескалась, вглядываясь в свое отражение и пытаясь найти изъяны в своем теле, которых прежде не замечала по глупости или по малолетству. Вышагнула из ручья, наскоро отжала волосы и, не обтираясь, залезла в рубаху. Даже после того, как Радогор отодрал от нее широкую полосу на повязки для ног, она доходила почти до колен. Закинула портки на плечо и выбралась из оврага.
Радогор все еще сидел подле холстины. Но волосы у него были влажные. Успел и он сбегать к ручью. Не решился одну оставить в черном овраге.
Прошла мимо него с независимым видом, сверкая в лесной полутьме голыми икрами, и скрылась в
