Вревский успешно двигался к аулу Кетури, в котором засели преданные Шамилю лезгины. Преодолевая неимоверные препятствия, смело поднимались по скалам в поднебесную высь аула русские солдаты отряда Вревского под выстрелами горцев. «Вперед, братцы, покажем, что мы русские!» — кричал начальник отряда генерал барон Вревский, находившийся всегда там, где была самая большая опасность, как вдруг шальная пуля сразила храброго генерала, и он как сноп упал на землю. Смерть его не могла остановить победоносного движения русских войск, и вскоре вся Чечня очутилась в наших руках, и многие горские племена и общества покорились добровольно русскому владычеству.
Но Шамиль все еще не терял надежды на победу над русскими. Жестокими мерами он старался удержать население в своей власти, а горячими проповедями силился разжечь в горцах прежнюю храбрость. Однако значительная часть горцев, утомленных войною и познавших силу русского оружия, равнодушно внимала проповеди газавата… И ряды Шамилевых воинов становились все реже и реже.
Шамиль все еще верил в свою счастливую звезду. Он приказал всем верным ему наибам собраться в Шали. На созванном там совете, гудекане, после продолжительной молитвы он произнес такую речь:
— Вы, алимы, наибы и славные мюриды, верные сподвижники мои! Не бойтесь русских! Я из Ахульго ушел с семью мюридами только, а теперь, смотрите, снова могуществен и силен, волею Аллаха! И вы, точно так же, после всех неудач — станете победителями! Аллах наградит вашу храбрость… Пока я с вами, не бойтесь ничего! Клянусь пророком, я не оставлю вас. Клянитесь же и вы, что будете до последней капли крови биться в священном газавате! Вы — храбрые из храбрых, светочи веры пророка и опора мусульманства! Клянитесь мне!
— Валла-билла, клянемся! — отвечали воодушевленные его словами последние верные мюриды.
— Народы и общества Чечни и Дагестана, внимайте! — снова обратился к ним Шамиль. — Не из-за денег или наживы веду я вас на священную войну. Пророк указал воинам Аллаха проливать кровь неверных, чтобы добиться свободы!.. И мы должны повиноваться воле Его! До тех пор не заткнем мы кинжалов за пояс, пока ни один русский не останется в нашей стране!..
— Валла-билла! — раздалось опять в рядах мюридов.
После собрания в Шали Шамиль выступил против Евдокимова, сосредоточив ряды горцев в селении Тавзан.
В один туманный, ненастный день Тавзан был окружен русскими. Войско имама, испуганное неожиданным появлением неприятеля, забыв свою присягу, без одного выстрела покидало оружие и обратилось в бегство. Напрасно взывали наибы к храбрости горцев, напрасно напоминали о словах Шамиля: никакая сила не могла удержать беглецов.
Теперь Шамилю не оставалось ничего другого, как приняться за защиту своей резиденции, Ведени, которой грозило попасть в руки русских. Он бросился укреплять Ведени, но уже было поздно. Ночью показалась около аула конница Евдокимова. За нею спешили артиллерия и пехота. Пушечные залпы не замедлили загреметь над резиденцией имама…
Горцы мужественно защищали гнездо своего вождя. Но когда одна сакля за другою разрушалась от силы ядер и бомб и каждую минуту осаждающие готовы были броситься на штурм, ближайшие наибы убедили Шамиля выехать с семьею из аула.
— Пусть мы погибнем, но не дадим торжествовать урусам смерть или плен имама и его родни, — говорили преданные своему имаму вожди мюридов.
Генерал Евдокимов между тем довел траншеи до самых стен Ведени и поутру 1 апреля 1859 года стал громить столицу имама бесконечными залпами. К вечеру стены аула не выдержали, рухнули, и русские ворвались в аул, но там уже не оказалось ни одного горца — они бежали в горы.
Сам Шамиль из Ведени перебрался в селение Ичичу и отсюда стал укреплять недоступную гору Гуниб.
Своего сына Кази-Магому он послал строить завалы на пути, чтобы как-нибудь преградить дорогу русским войскам.
Но уже ничто не могло остановить движение наших войск. Они гнались теперь по самым пятам имама.
Горцы поняли бессилие своего вождя и один за другим спешили оставить его. Целые аулы, присягнувшие на верность имаму, отдавались во власть русским, целые отряды Шамиля со своими наибами просились на службу русскому царю…
Из многих тысяч горцев только несколько сот самых отчаянных остались верными своему вождю…
Солнце Шамиля близилось к закату.
Глава 2
Горе имама. Песенка Нажабат. Свои враги
Темная, непроглядная ночь глядит своими незрячими, как у крота, глазами, вся окутанная непроницаемой черной чадрой. Что таится под этой чадрой — неизвестно… Как-то жутко вглядываться в ее непроглядную завесу… И жутко и бесцельно… Все равно не узнаешь, что кроется под нею…
Медленно движется по горной тропинке небольшая группа всадников. Несколько нукеров из вооруженных с головы до ног чеченцев окружают маленький отряд…
Далеко опередив остальных всадников, едет на гнедом коне Шамиль. Его белого коня — верного товарища его подвигов — недавно уложила русская пуля: плохое предзнаменование для горца… Голова имама уныло свешена на грудь, рука выронила повод и лежит, чуть вздрагивая, на гриве коня.
Невеселые думы смущают душу Шамиля.
Русский сардар придвинулся к самой Ичиче со своим низамом, — к Ичиче, где он, Шамиль, укрывался с семьею. Надо было спешить на Гуниб. О! Гуниб верное убежище… В самое небо упирается его аул… Это не Ахульго и не Ашильда… Его гора вздымается отвесно, и взять ее штурмом нельзя… Разве только шайтан впутается в это дело и поможет своим друзьям-урусам… О эти урусы! Сколько крови и силы отняли они у него… Уже девятнадцать штыковых ран на теле имама… От пороха и пуль он заговорен. Эти раны болят… Но еще больше болит его душевная рана… Ужели ему не придется окончить священное дело газавата, самим пророком порученное ему?.. Они, эти урусы, теснят и травят его, как жалкого зайчонка голодные псы… Его — имама, недавнюю могучую силу целой Чечни, всего Дагестана! Недавнюю еще, да… А теперь, что сталось с ним, с грозным Шамилем?..
И губы гордого имама кривятся горькой, иронической усмешкой…
Он, недавняя сила и гроза гяуров, бежит! Бежит, как жалкий трусливый караваш!
В пханшамбу,[113] в счастливый день недели, накануне джумы, выехал он из Ичичи со всем семейством и казною, услышав, что русские войска приблизились к селению. Остановившись в Тилетле, чтобы дать передохнуть женщинам и детям, он узнал тяжелую весть… Чох сдался русским! Чох — поблизости Гуниба, на который возлагает все свои надежды имам! А в самом Тилетле было уже опасно оставаться… Все кишело изменой вокруг него, и он поспешил выехать из Тилетля, невзирая на ночь и усталость. Это ли не бегство? Это ли не позор? Если бы кто сказал ему, Шамилю, год- два тому назад, что он, как трусливая чекалка, будет пробираться к своей норе под покровом ночи, он бы приказал изрубить в куски дерзкого, а теперь… теперь! Да неужели же он так состарился и одряхлел, что недостанет у него силы победить или умереть!
И сгорбленная фигура имама гордо выпрямляется в седле, и глаза бешено сверкают былым, жутким огнем.
— Повелитель, — слышится ему как во сне знакомый голос его сына Кази-Магомы, — наши наибы говорят, что путь опасен в горах… Здесь вся местность кишит бродячими шайками разбойников и грабителей — барантачей… Не лучше ли остановиться на горе Ратланте-Меере[114] или ехать в Тиндал, где живет твой самый верный и преданный тебе народ?
— Молчи, Магома! Ты говоришь, как трус. Если я, твой отец и повелитель, не боюсь штыка уруса, могу ли страшиться я жалкого барантача?
— Но отец, с нами женщины… Надо позаботиться о них…
