тем более не понимал, как это мы проверим, чья кровь там была разлита. Но уже во всем готов был положиться на Острикова, моя-то голова сейчас никак не соображала.
– Протокол осмотра-то есть у тебя? – деловито продолжал Остриков, и от его монотонного глуховатого голоса становилось на моей душе все спокойнее. И я даже поверил в возможность чуда: вот сейчас старый доктор все разъяснит, и преступление раскроется. А вместе с тем вернется ко мне мое доброе имя…
Но тут же я вспомнил, что уже испытывал такие чувства, когда отправлял Маруто в притон госпожи Петуховой. Тогда я тоже ждал, что все разъяснится; а все только усугубилось до такой степени, что я вынужден скрываться, опасаясь обвинений в нескольких убийствах.
– Кровь, кровь… – бормотал между тем Остри-ков, – кровь – она все расскажет… Помнишь, «Русскую правду», крокодил? Как там сказано, в статье второй было? А?
Я помотал головой; если я и изучал памятники русского права, то уж сейчас мне было не до цитирования. А доктор Остриков и не ждал ответа, сам продолжал:
– «Если кто избит до крови или до синяков, то не искать этому человеку свидетелей»… Так, крокодил? Кровь – улика, все расскажет… А дальше там что? «Если же на нем не будет следов, то пусть придут свидетели, если же не может, то делу конец».
– Но как же мы узнаем, чья кровь на вещественных уликах? – растерялся я. – Ведь наука тут бессильна. Нельзя отличить кровь одного человека от крови другого…
– Вот как? А что, именитые профессора не умеют даже отличать кровь человека от крови млекопитающего? – Остриков хитро прищурился.
– Но помните дело мадемуазель Симон-Де-манш? Ведь когда в доме ее любовника, господина Сухово- Кобылина нашли кровяные следы, полиция обратилась в Медицинскую контору, чтобы доктора ответили, не человека ли это кровь…
– Как не помнить! – саркастически ответил старый доктор и закашлялся астматически. – А вот ты откуда помнишь его? Ты ведь тогда под стол пешком ходил, а?
– Ну так что ж… Я читал заключение Медицинской конторы…
Остриков кивнул, не переставая кашлять. Наконец, достав платок, а вернее – неровный лоскут прокипяченной льняной тряпки, и утерев рот, он произнес:
– «Что же касается вопросов, человеческая ли кровь на кусках дерева, или нет, и к какому времени должно отнести появление кровяных пятен, то решение этих вопросов…»
– «…лежит вне границ, заключающих современные средства науки», – закончил я.
– Ах ты, крокодил! – Остриков отечески потрепал меня по макушке (еле достав, хоть мы и сидели рядышком). – А не ты ли опыты проводил тут у меня, сравнивая величину кровяных телец в пятнах? По Вирхофу и Брюке? А?
– Но ведь это были только опыты, – робко возразил я, – не имевшие доказательственного значения…
– Ах, оставь ты это, – поморщился мой наставник. – Тебе ж не заключение заказали. Сам должен убедиться.
– А вдруг эта теория ошибочна? – сомневался я.
– Если бы да кабы… – проворчал Остриков и повел меня в «кабинет» (так он называл крошечную выгородку в своей каморке, где стоял у него столик для опытов, имелся умывальник, так как для опытов требовалась вода, и микроскоп с предметными стеклами).
– Что нам потребно для такого опыта? – бормотал он про себя, перемежая фразы кашлем. – Вода, глицерин, поваренная соль. Сулема… Нет, лучше раствор едкого калия…
Достаточно быстро он изготовил жидкость для исследования, забрал у меня нож, который я утаил при передаче дела Плевичу, а также фрагмент картона, на который я перенес кровяные следы со стены зеркальной залы, где обнаружен был труп. И пока готовились препараты, Остриков побуждал мою логическую мысль искать разгадку происшедшего.
Я уже ответил ему, что протокола осмотра у меня нет с собою, но что каждое слово этого документа я помню отчетливо.
– Повреждения какие на трупе имелись? – сварливо допрашивал меня старикан, и я добросовестно вспоминал:
– Так… На паркете вокруг тела покойного – кровавые брызги, направленные острыми концами в сторону дверей… Верхняя часть лица покойного скрыта была маскою-домино алого цвета, застегнутою на затылке. Нижняя часть лица, видимая из-под маски, – свинцово-серая, губы синеватого оттенка…
– И это указало на задушение, понятно. А повреждения-то какие?
– На передней части шеи имелись ссадины кожи, которые по своему положению с обеих сторон гортани, а также по расположению и отпечаткам ногтей указывали на сдавление шеи рукой, при этом справа на шее имелись более многочисленные ссадины, чем слева.
– Справа? – удивился Остриков, оторвавшись от препаратов, и впился в меня своими колючими глазками, еле видными под седыми лохмами.
Я припомнил хорошенько обстановку места происшествия, и ссадины на шее покойного, которые я тщательно разглядел своими глазами и даже зарисовал на схеме, приложенной мною к протоколу.
– Все-таки справа более многочисленные ссадины? – упорствовал доктор, и я даже обиделся.
Остриков заметил мою досаду и примирительно улыбнулся:
– Все вы, крокодилы, поспешны да на выводы горазды. Неопытные следователи, бывает, ошибаются: смотрят в лицо покойному, видят справа бородавку да так и пишут – мол, на правой щеке бородавка. А она у покойника на левой щеке, следователь забывает, что для того «лево», то для него «право», если не рядом стоять, а сверху вниз смотреть.
Я понял упрек старого доктора, и постарался припомнить, правильно ли записал в протокол расположение ссадин: прикрыв глаза, представил лежавшего покойника и повертелся, определяя, где для того «право», а где «лево», а потом прикоснулся к собственной шее и проверил, так ли я записал. Остриков с улыбкой наблюдал за моими ужимками.
– Нет, я верно записал: справа на шее были у него более многочисленные следы ногтей.
– Ага! – вскричал доктор, бросив даже препараты. – Справа! О чем такое говорит?
Я в растерянности пожал плечами. Остриков разозлился.
– Крокодил! – рявкнул он на меня. – Чему я вас всех учил, негодных?! Ведь правая рука обыкновенно сильнее левой, и удавление производится по большей части правою рукой!
Я молчал, не понимая пока значения этого факта.
– Значит: обыкновенно на шею справа, при удавлении, ложится только большой палец, а все остальные пальцы приходятся на левую сторону, так?
– Так, – подтвердил я, начиная понимать, в чем дело. – А если больше ссадин на правой стороне шеи, то можно предположить, что убийца – левша?
– Ну наконец-то, – удовлетворенно хмыкнул Остриков. – Кто из находившихся в доме левору-кий?
– Не знаю, – растерянно сказал я. – Но при чем тут обитатели дома? Леворукие или праворукие, на них, ни на ком, нет порезных ран, из которых могло излиться столько крови, сколько я видел там, в зале…
Остриков, только-только успокоившийся, разозлился снова и даже сплюнул в сердцах.
– Тьфу! Да кто про кровь говорит? Ты мне скажи сначала, есть ли левши там. А с кровью потом разберемся.
Я стал вспоминать, какой рукой обыкновенно принимал у меня пальто швейцар Василий; нет, он определенно праворукий. Потом – обстановку в кабинете барона: кажется, на столе у него в кабинете чернильница стояла с правой руки, и там же лежали перья, значит, ему удобнее писать правой рукой. Женщин я исключил сразу, и хотя Ост-риков на меня зарычал, – мол, никого в таком деле исключать нельзя, но потом все же вынужден был признать, что такое убийство, как задушение крупного здорового мужчины, с малой долей вероятности может быть делом рук хрупкой женщины.
К тому же наконец были готовы препараты, с тем, чтобы можно было измерить диаметр кровяных телец и определить, соответствуют ли они по размеру кровяным шарикам человека, как известно, – самым крупным, или же по средней величине ближе к кровяным тельцам собаки либо лошади, быка, овцы. Мы занялись подсчетами и вскоре увидели результат, который озадачил меня, но и в то же время прояснил одно странное обстоятельство.
