извиниться за все несправедливые слова, сказанные мною в его адрес…
Максим смотрел на бедного старика, но боковым зрением видел побелевшее лицо Рады и ужас в её глазах. Эх вы, звери-люди, люди-звери… Он вернулся к столу, сел, слегка сжал ладонь Рады, успокаивая её, и сказал, внимательно глядя на старого учёного:
— Послушайте, дядюшка Каан, скажите честно, почему вы не хотите ехать к нам?
— Честно? А разве сейчас принято говорить честно? Все врут на каждом шагу, потому что все торгуют, а не обманешь — не продашь. По радио говорили, что Неизвестные Отцы подло обманывали народ целых двадцать лет, но я за все те годы не видел столько лжи, как сейчас. Честно ему скажи…
Он решительно наполнил рюмку, выпил, подцепил вилкой маленький кусочек рыбы и прожевал — торопливо, словно боясь, что его у него отберут.
— Месяц назад была организована инвестиционная компания «Золотая шахта». Нам говорили — честно, очень честно! — что мы получим сто процентов прибыли, если вложим наши деньги в эту компанию. И действительно, первые вкладчики удвоили свои капиталы, и тогда люди понесли в «Золотую шахту» все свои сбережения. А три дня назад этот мыльный пузырь лопнул: двери управления компании закрыты, никого нет, и только ветер гоняет по мостовой никчёмные бумажки с печатями и очень красивыми рисунками. Мадам Го рыдала — она продала всё, что у неё было, и ещё залезла в долги, надеясь вырваться из нищеты и спокойно прожить свои последние годы. И что ей теперь прикажете делать?
Тяжёлое наследие башен, подумал Максим. Они привыкли верить слову печатному и слову сказанному (особенно с высокой трибуны или по радио), они не сомневались, и потому даже не задавались вопросом, откуда может взяться такая прибыль — из вакуума?
— А внучка мадам Го? Хорошая, красивая, славная девушка, бедняга Гай так на неё смотрел… Она участвовала в конкурсе красоты «Звезда столицы», и чтобы попасть в число призёрок и получить ангажемент в пандейский шоу-балет «Лесные красавицы», ей пришлось пройти через постели трёх организаторов конкурса, — дядюшка Каан крякнул и посмотрел на Раду. — А кончилось тем, что вместо балета «лесных красавиц» она оказалась в хонтийском публичном доме, её туда продали. И никто — никто! — даже пальцем не шевельнул.
На впалых щеках дядюшки Каана проступили красные пятна. Он говорил, говорил, говорил — ему нужно было выплеснуть наболевшее, ему нужно было, чтобы его выслушали: кому ещё он мог всё это высказать?
— Все помешались на деньгах… — старик снова наполнил рюмку, но пить не стал. — Я не смотрю телевизор — телевидение стало куда страшнее, глупее и грязнее, чем было при Отцах. На любом канале голые женские тела, кровь и трупы, и многосерийные комедии, где надо смеяться по сигналу, когда раздастся смех за кадром… А трансляция заседаний вашего Временного Совета — это уже не комедия, это прямая передача из зоопарка, из вольера с приматами.
Да, думал Мак, к дядюшке Кану явно вернулась способность критически оценивать всё происходящее. Вот тебе и кабинетный учёный, анахорет не от мира сего. Я ведь обо всём этом знаю — и о финансовых пирамидах, и о бандитах-рэкетирах, и о торговле женщинами, и о коррупции в органах власти, сверху донизу. Я читаю статистические сводки и отчёты, мне это по должности положено, но одно дело колонки цифр и сухие факты, за которыми не видно живых людей, и совсем другое дело, когда эти цифры и факты обретают плоть и кровь и оборачиваются людьми, которых ты знаешь, — такими, как Илли Тадер или та же мадам Го.
— В своё время коллега Шапшу высказывал одну гипотезу по поводу того, почему вымерли древние звери — могучие, бронированные, с большими клыками и острыми когтями. Я, конечно, смеялся над ним и доказывал, что это ненаучная чушь, а теперь вот я думаю, что Шапшу был не так уж и неправ. — Каан немного подумал и пригубил свою рюмку, осушив её до половины. — Древние звери вымерли оттого, что перестали заботиться друг о друге, они стали каждый сам по себе — они ведь были такие большие и сильные! Они превратились в стадо одиночек, где каждому на каждого плевать. И тогда другие звери — маленькие, хитрые и очень проворные, — постепенно истребили больших. Они подкрадывались к ним по ночам, прокусывали горло и выпивали кровь, они разоряли гнёзда и пожирали яйца гигантов, а те ничего не могли сделать — ведь они были каждый сам за себя, и никто за всех. Так и мы сейчас — мы перестали быть народом, утратили всё, что нас объединяло… Нам было тяжело, да, но мы трудились. Мы разбирали радиоактивные развалины и надеялись, что наши дети будут жить лучше нас. Мы были винтиками тупой машины, как сейчас говорят, но мы были вместе. А сейчас мы все врозь: каждый считает себя свободной личностью и требует, чтобы все вокруг уважали его права. Однако при этом он забывает, что у всех остальных тоже есть права, такие же точно права, и что кроме прав, существуют ещё и обязанности. Но об этом мы помнить не хотим, а тем временем маленькие хитрые звери тихо подкрадываются к нам в ночной темноте, присасываются и деловито пьют нашу кровь.
— Дядя, не надо, — жалобно попросила Рада. — Не надо, а?
— А почему не надо, собственно говоря? — старик взъерошился. — Твой муж попросил меня сказать честно, вот я честно и говорю. Вы хотели знать, молодой человек, почему я не желаю ехать к вам, да? Скажу, — он снова ухватился за рюмку. — Вы, Мак, я знаю, один из руководителей этой вашей новой революции, большой вождь, генерал-предводитель. Вы один из тех, кто сломали старую систему — у вас свои убеждения, и я не буду спорить с вами, рассуждая о том, правильные они или нет. Вы действовали, а вы спросили нас, хотим ли мы перемен? Я помню времена Империи, я жил при Отцах, и я знаю, что было хорошо, и что было плохо и при Неизвестных Отцах, и при Его Императорском Величестве. И я не могу сказать, что сейчас всё стало гораздо лучше — нет, не могу, хоть мне и говорят, что Империя — это было плохо, а диктатура Отцов — это ещё хуже. При Неизвестных Отцах люди не ходили по улицам с оружием, шарахаясь от собственной тени, и если бы на какой-нибудь столичной улице раздался хотя бы один выстрел, то через пять минут там появились бы бравые солдаты Легиона, и на этом всё бы и кончилось. А при отце- государе Императоре проворовавшихся чиновников казнили на площади — публично, все это видели и знали, за что карают этих людей.
Привычка к покорности, подумал Максим, привычка к рабской жизни. Кто-то там за меня всё решает, а мне остаётся только следовать за перстом указующим. Стадо, охраняемое собаками и пасущееся на отведённой лужайке, за пределы которой никто не смеет выйти. Не слишком гуманно, согласен, но разве гуманнее убрать сторожевых псов и выпустить на овец стаю голодных волков, а потом стоять в сторонке и наблюдать, как этих овечек будут рвать на части, утешая себя тем, что это-де естественный отбор, и что самые жизнеспособные особи выживут и дадут отборное здоровое потомство? И это ведь не овцы, это — люди, пусть даже люди несовершенные, разве можно так с ними обращаться?
— Вы развалили старую систему, Мак, — дядюшка Каан допил рюмку и закашлялся, содрогаясь всем своим тщедушным телом. — Гхм-гх… Но вы сломали не только систему, вы сломали жизнь множеству людей, и вы за это в ответе. — Старик поставил рюмку на стол, она упала набок и покатилась; Рада едва успела её поймать на самом краю стола. — И я не хочу жить в тепле и уюте, оплаченном жизнями тысяч и миллионов людей, Мак. Вы дали нам свободу — а зачем нам такая свобода?
ГЛАВА ТРЕТЬЯ. ЛЕСНАЯ ВЕДЬМА
— О чём ты всё время думаешь? — Рада тихонько дотронулась кончиками пальцев до щеки Максима. — Ты где-то далеко-далеко, ты уходишь, и мне становится так одиноко, — она завозилась, устраиваясь поудобнее на сгибе руки Максима, словно котёнок, которому очень хочется, чтобы его погладили, и коснулась губами груди землянина. — Что тебя беспокоит?
Что я могу ей сказать, подумал Максим. Как, оказывается, трудно бывает найти очень простые и верные слова, такие, чтобы тебя поняли… Хорошо ещё, что мне удалось найти эти слова для дядюшки Каана. «Вы обвиняете меня, — сказал я ему, — и вы правы: я сам чувствую себя виноватым. Но дайте же мне возможность хотя бы немного загладить мою вину, начав с малого! Из-за меня погиб Гай, из-за меня чуть не погибла Рада, когда её начали вырывать друг у друга сильные мира сего, из-за меня несчастны многие, и вы в том числе. Я не бог, я не могу помочь всем и сразу, и даже постепенно вряд ли смогу это сделать. Но вам — вам я могу хоть немного помочь, пусть моя помощь станет маленькой каплей в чаше
