Я знал, с горечью подумал Максим. Я вывозил беднягу Гая за пределы поля и видел, что с ними творилось. Я мог — и должен был! — подумать о последствиях, но я был охвачен нетерпением потревоженной совести, как сказал Колдун, а теперь на этой совести миллионы безумцев.
— Я не могу им всем помочь, — Зеф тяжело встал с жалобно скрипнувшего кресла и подошёл к окну кабинета, — их слишком много, — сказал он, вглядываясь в стелящиеся за окном космы смога, клубившегося над столицей. — Массаракш, как это гадко — чувствовать себя бессильным… Традиционные методы лечения не помогают или помогают не в полной мере, и я решил просить помощи у Странника. У него есть передвижные излучатели, и он мне не откажет, не посмеет отказать!
— Вы хотите…
— Да, массаракш, да! Подобное лечится подобным — больным нужна лучевая терапия. Дозированные сеансы облучения с последующим медленным — медленным и постепенным, — снижением их продолжительности и интенсивности. Не знаю, сколько потребуется времени на реабилитацию пострадавших, но другого выхода я не вижу. И я готов сам сидеть рядом с ними и корчиться от боли, лишь бы это им помогло.
Теперь Максим видел перед собой прежнего Аллу Зефа — энергичного, сильного и уверенного в своей правоте. Наверное, подумал он, таким же был отец Рады и Гая, врач-эпидемиолог, отказавшийся во время войны покинуть зачумлённый район. Имперская власть решила вопрос просто — на район эпидемии было сброшена бомба, и отец Рады, ставивший свой врачебный долг превыше собственной жизни, бесследно исчез в ядерном вихре. И Аллу Зеф готов терпеть многочасовые пытки ради возвращения к полноценной жизни людей, которые сошли с ума по вине землянина Максима Каммерера. То есть виноват я, а страдать будет Зеф, вот ведь как интересно получается… То есть Зеф, плоть от плоти своего народа, готов идти ради него на муки, а я, пришелец из благополучного мира, всего лишь пошёл на поводу у своей потревоженной совести, не вдаваясь в подробности. Мне не по нраву были порядки, царившие на моём обитаемом острове, и я тут же взял палку и разворошил этот муравейник, нимало не задумываясь о том, сколько муравьёв будет раздавлено моей палкой, и не развалится ли после моего вмешательства весь муравейник. Дурак и сопляк, и нет тебе другого названия, сказал себе Мак, и за что только тебя Рада любит.
— Но ведь излучатели — зло, — осторожно начал Максим, — разве можно активировать их снова? А если кто-то захватит эти установки и использует их не для лечения больных, а для превращения здоровых людей в больных?
— Абсолютного зла не существует, — отрезал Зеф. — Ты знаешь, почему речка, за которой мы с тобой уничтожали старое боевое железо, называется Голубой Змеёй? Не только потому, что она извилистая и вода в ней местами голубоватая. По её берегам гнездятся змеи — вероятно, мутанты, кожа у них такого сине-стального цвета. Так вот эти змеи страшно ядовиты, их яд действует не хуже нейротоксина — он убивает почти мгновенно. Но из этого же яда приготовляют лекарства, спасающие тысячи жизней: можно ли говорить, что голубые змеи — зло? А если кто-то из недобитков или из новых властолюбцев захочет протянуть к излучателям свои грязные лапы — пусть только попробует, стрелять я, хвала Мировому Свету, не разучился. Излучатели…
Он несколько раз прошёлся по кабинету от окна к своему рабочему столу и обратно, резко поворачиваясь на каблуках, потом сел, взъерошил бороду и задумчиво посмотрел на Максима.
— Не всё так просто с этими излучателями, Мак. Я думал об этом, много думал. Страна Отцов походила на поле, которое непрерывно опрыскивали ядохимикатами. Там, на этом поле росла трава — чахлая, правда, но росла. Её подстригали по ранжиру, пропалывали и собирали какой ни есть урожай. А потом вдруг опрыскивание ядом прекратилось, агрономы поразбежались, поле пришло в запустение, и полезли на нём сорняки — сорняки ведь более жизнеспособны, чем пшеница или другие какие полезные злаки. Пропалывать поле некому, буйные сорняки разрослись и глушат всю прочую поросль, такая уж у сорняков природа. И не получится, я так полагаю, хорошего урожая: пшеница стала хлебом только после того, как начала расти под надзором человека. Ты не подумай, что я ратую за включение башен, я этими башнями во как сыт, — он провёл ребром ладони по горлу, приподняв этим движением рыжий веник своей всклокоченной бороды, — но надо что-то делать, иначе скоро мы получим олигархию или новую диктатуру.
Аллу Зеф помолчал, как будто подбирая слова, чтобы почётче выразить свою мысль.
— Три дня назад ко мне приезжал Дэк Потту — Генерал, ты его знаешь.
— Он жив?
— Живёхонек, и рвётся в бой. Во Временном Совете не обрадовались его появлению, он им задницы поджарит. Но я хочу рассказать о другом. Генерал навещал Илли Тадер, мать Орди — любил её Дэк, Орди- то, такие вот дела, и погибла она на его глазах, можно сказать.
Да, я знаю, подумал Мак. Я сам вынес её мёртвое тело, а Генерал сказал мне «Только раненых», и я оставил Орди в том проклятом мокром лесу. И про его любовь к ней я тоже знаю — это было видно…
— Генерал приехал в деревню Утки, где живёт старая Илли, виделся с ней. Помянули они её дочь, отдавшую жизнь за свободу народа, а потом старушка рассказала Генералу одну мерзкую историю — очень мерзкую, Мак.
— Что там случилось?
— В деревне появился некий штымп с замашками, как понял Генерал, воспитуемого из привилегированных, из уголовников. Приехал на роскошной автомашине, как рассказывала Илли, увешанный золотыми цепями, с эскортом из громил. Приехал он в деревню, созвал крестьян и заявил, что он законный наследник какого-то там имперского баронета или графа, и что все эти земли — его законная собственность. Потрясал бумагой, залепленной печатями, — мол, Временный Совет восстановил меня в правах, так что будьте любезны. И сказал, что они, крестьяне, будут работать на этой земле — пожалуйста, он не против, — но за право пользоваться его собственностью они должны теперь платить ему, хозяину, арендную плату. Все онемели, а потом кто-то робко спросил: мол, а где нам взять деньги? Мы же нищие, мы в долгах перед банками, и вообще…
— А он? — спросил Максим, чувствуя, как у него на скулах вспухают желваки.
— Расхохотался, а потом, — Зеф скрипнул зубами, — вытащил из багажника сумку с деньгами, высыпал их на землю — дорожкой, — сел за руль и проехался по этой дорожке, вмял купюры колёсами в грязь, грязи там было по колено. Вот вам, говорит, деньги, берите! Но с условием: каждую купюру очистить от грязи — языком. Я проверю, и тогда она ваша, — Зеф замолчал, лицо его зачугунело от прихлынувшей крови.
— Меня там не было, — тихо сказал Максим.
— Нас с тобой много где не было, Мак. Такое творится по всей стране, эти поганки радиоактивные так и лезут изо всех щелей, откуда только что взялось… Генерал, конечно, за автомат, искать взялся этого помещика новоявленного, но его, похоже, кто-то предупредил — исчез. А на въезде в город в машину Дэка стреляли — к счастью, обошлось. Вот так, Мак, а ты говоришь — излучатели. Я тоже думал, что как не станет этих проклятых башен, так сразу и начнётся жизнь райская, старый я дурак. А оно вон каким боком поворачивается… Ладно, — Аллу Зеф снова встал и встряхнулся, — заболтался я с тобой, а у меня работы непочатый край — меня больные ждут, горец.
— Как я рад вам, дети, — дядюшка Каан по-птичьи дёрнул головой, и по его щеке скатилась слеза. Слеза была маленькой и бледной, почти прозрачной, она быстро затерялась в морщинах дядюшкиной щеки, но Мак всё равно её заметил. — Как хорошо, что вы пришли!
Дядюшка Каан изо всех сил старался быть весёлым и радостным, и он действительно был рад появлению Максима с Радой, Мак это видел, но веселье старика было натужным, и это Максим тоже видел. Ему было стыдно — ведь эта квартира была его первым настоящим домом на обитаемом острове (медицинская палата во владениях незабвенного Бегемота не в счёт), и дядюшка Каан был хозяином этого дома, и Мака он любил искренне, как родного. А ведь Максим, если разобраться, принёс в этот дом несчастье: не появись он в этом доме, Гай служил бы себе в Легионе, и не был бы разжалован (из-за него, из-за Максима), и не попал бы в штрафники, и не погиб бы на хонтийской границе среди холмов, обожженных атомным ударом. Мак посмотрел на постель Гая — суконное одеяло, покрывавшее койку, было ровно натянуто, на нём было ни единой морщинки, только чуть заметной сединой лежал поверх тёмного сукна тонкий слой пыли: судя по всему, кровать никто не трогал с тех пор, как Гай, уходя из дому, заправил её в последний раз. И ещё Максиму было стыдно оттого, что ему и в голову не пришло навестить старика (и
