правда, не способного притронуться, коснуться, преодолеть
последний трудный миллиметр пространства
наэлектризованного.
— … ну, это фуфло, знаешь, в школе… про сокола…
тело жирное в утесах… херня все это… мрак… природой
правит Великий Змей… он ползет… поняла… и он всеведущ и
вездесущ… хочешь я тебя сделаю ящерицей?… хочешь?
А Симы-то не оказалось в 'Льдине'. Ни Ирки, ни
Ивановых, тишина, никто на огонек, отведать пунша пламень
голубой не заскочил в сей вечер. И беспокойство охватило, и
вариант естественный спуститься с сигаретой вниз, но не
прикуривая, тихо выйти, в ночную превратиться фею,
летящую без провожатых, уж не прельщал.
Но глупо было думать, что нерешительность, такая
безнадежная, забавная под фонарей языческими лунами
Советского проспекта, в темном дворе (а как туда с ним не
войти, с высоким, сильным кавалером, увы) не обернется
вдруг угрюмою готовностью преодолеть себя во что бы то ни
стало.
Ах, вот и все, уже стоит, красуля, спиною ощущая
стену лишь кирпичную, и с глупою улыбочкой из-под
полуприкрытых век безвольно наблюдает, кажется, как
надвигаясь, голова лохматая окошек желтых свет в доме
напротив заслоняет.
Ну?
Как много воздуха, прохладного весеннего, может
втянуть в себя, вобрать спортсменки бывшей грудь, и выдуть
разом:
— Пара-пара-парадуемся на своем веку! — словно
блином наотмашь мокрым по лицу.
Зух отшатнулся, ошалев, а Лера смылась, исчезла,
скрылась моментально в проеме черном своего подъезда, в
грехом невинным пахнущей дыре.
Адью.
ЧЕТВЕРГ
часть вторая
ЛЕРА
Ну, понедельник, понятно, тут уж ничего не
попишешь, раскрывай ворота и будь готов, природная
аномалия, черный день, правофланговый, тупой верзила — вот
такие ручищи. Но четверг, милый душка, котик с усиками, на
дружеской ноге с пятницей, розовощекой коротышкой — рот до
ушей, не день, а одно сплошное предвкушение грядущей
беззаботности, и надо же, не заладился с утра, одно цеплять
стал за другое, нанизывать, сплетать, валить, тащить в одну
большую кучу, и вот уже в упревшем, осовевшем, на
солнцепеке задохнувшемся — готовом, мертвом
Трансагентстве, нельзя автобусов весенних расписанье
изучить на стенке в уголке без того, чтоб не проквакал
знакомый голос за спиной:
— Ну, здравствуй, здравствуй.
Но, впрочем, начался день хорошо. Чудесно даже. В
полшестого с постели нечесанную, но трезвую и праведную,
поднял отец. Вернулся.
Дзинь-дзинь-дзинь.
Такой вот у Валеры папка, никогда не полезет в
карман за своим ключом, не станет мелочью звенеть, ронять
трамвайные талоны на пол, суетиться, утро ли, вечер, я
пришел, молока не принес, Бог не дал, но и не с пустыми
руками. Встречай, страна, своих героев.
Да, уехал Николай Петрович в прошлую пятницу за
лосем, а, может быть, за утками, или таежных кабальеро
глухарей с деревьев посшибать, не важно, плечо давненько не
бодрила отдача старой доброй тулки, вот и собрался бывший
егерь в гости к приятелю в заказник на реке Дерсу.
Не вовремя, вы скажите. Улыбкой вас обезоружит
круглолицый Додд, на стол поставит два стаканчика калибра
малого, но боевого, и угостит рассказом о том, как чучело
хорька недавно подручным материалом набивал для
краеведческой кунсткамеры, музея областного.
В общем, уехал изводить на воле капсуля, те, что
придуманы покойным Жевело, но вот вернулся, наконец,
раньше обещанного, и не с мешком полиэтиленовым, кроваво
пузырящимся лосиной печенью, не с парой красноперых
певцов отголосивших, нет, с рыбой.
— Держи! — дочурке протянул ведро, накрытое
штормовкою линялой, а в цинковом — акула, крокодил, ух,
щука, владычица морей и рек, метр будет, пожалуй что, зубов
и жестяной блестящей чешуи.
Короче, утро началось с ухи, с отцовских прибауток.
Отменно, весело день занимался, майский,
замечательный, и обещал, порхая от завтрака к обеду,
мотивчик беззаботный промурлыкать, прелюдией мелькнуть
короткой, необременительной к вечерней дискотеке, куда
предполагала Лера прибыть лицом значительным, желанным,
в прекрасной блузке синевы небесной и новой юбке.
Атас!
Но, что-то не связалось, не состыковалось, чуть-чуть
сместилась полоса бумажная на половинку, ничтожную,
смешную, сантиметра жалкого, неправильно легла на валик
первый, с противным шелестом была двумя другими втянута
неверно, косо, криво, пошла, поехала, поперла гармошкой,
веером, малярской тюбетейкой, пароходиком, и вышел,
Господи прости, не дивный календарь настенный 'Красоты
среднего течения Томи', а пакостное нечто, разводы, пятна,
кляксы — грязь, готовая сложиться, предстать какой угодно
гадостью, то зенками молочными блеснуть начальника
Валеры нового, Курбатова Олега Анатольевича, то жабьей
пастью растянуться сестры двоюродной Анастасии
