как слепак, читаешь надписи нерусские подушечками пальцев.
ПРОПЕРТИ ОФ ЮС ЭЙР ФОРС.
Револьвер. Его привез из экспедиции таежной,
сокровище, награду, за лето, проведенное с пудовым
рюкзачищем на горбу в компании отпетых, забубенных
алкашей мужского пола и нимфоманок, понятно, женского,
посланцев партии геологической Северосибирской, Сережа
Карсуков, сосед и одноклассник Жабы.
— … ну, знаешь, самолет… немецкий, у наших не было
таких… не веришь?… двери, как у 'Волги', ну, прямо так и
открываются чик-чик… и вроде как двигун не спереди, а
сзади… да, точно говорю, винт весь погнутый, он, как
обычно… а двигатель, слышь, точно за кабиной…
Привез, а от отца, крутого мужика, забойщика
угрюмой шахты 'Красная Заря' в высокой стайке прятал
Цурканов.
В неделю раз, другой, когда отец на смене был, а мать
в деревню уезжала с автолавкой, брал, уносил домой, садился
у окошка в огород, откидывал послушный барабан, любовно
смазывал, расстреливал, за шифоньером укрываясь, горку,
трельяж скрипучий, родительское свадебное фото, и день, и
ночь икавшие уныло ходики, ну а навоевавшись,
нащелкавшись, в тряпицу заворачивал опять и уносил на
место.
— А где патроны-то?
— Да не было, вот крест, три раза приходил туда, как
будто белки выели.
И никакие не подходили. Калибр тридцать восьмой,
как много лет спустя понятно стало Жабе, ясно, девять
миллиметров, такой же точно у 'Макарова', и по длине, что
надо, но фланец, невезуха, держать не хочет, еще бы, система
то другая совершенно.
И с самолетом, кстати, все стало на свои места.
— Немецкий? Быть не может, откуда здесь? Другое
дело, я, правда, сам не слышал от Витали, но кто-то говорил,
что парни из его отряда томского однажды находили
американский, из тех, что через Аляску в войну перегонялись,
ленд-лизовские. Тоже, видно, падали… А что? Они нам, вроде,
ни к селу, ни к городу, или какие перемены намечаются?
Подарок Картеру? Мухамеду Али? Тогда найдем какой
нибудь…
— Смотри, доболобонишься, баклан… — не стал в
подробности вдаваться Жаба. Руку пожал, напутствовал
комиссара сводной поисковой группы Вадима Сиволапова, не
осрамись там с партизанскими реликвиями, свидетельствами
зверств колчаковских и доблести красноармейской на слете
всесоюзном.
Держи, мол, марку, честь не урони. И все.
Да, скрытен был, немногословен вождь
комсомольский. И осторожен, осторожен, как животное.
Ведь вся деревня знала, уверенно сказать бы мог
любой жиган чушковский кому досталась пушка, бесценный
сувенир, а Цура так и не сознался, даже в момент отчаянный,
когда они с Олегом Сыроватко первыми из переулка
выбежали к пятачку, где в луже крови черной, освещенный
уцелевшей левой фарой, сидел, качаясь, готовясь только
отойти под лай водителя автобуса паскудный, Муса
Хидиатуллин, а Карсучок, смешной, счастливый пассажир, в
пыли у смятого крыла вместе с 'ковровцем' (с виду целым,
хоть бы хны) уже беззвучно холодел.
— У тебя? — белками поражая круглыми, Сыр
проглотил последних пару букв от бега и возбуждения,
дыхание теряя.
— Вчера забрал, — своею порцией фонем едва не
поперхнулся Жаба, — как раз вчера.
И перепрятал в ту же ночь.
Эх, надо было лучше.
Ну, скажем, в грязные трикухи завернуть, потуже
завязать и бросить на дно на самое (да, в жизни Светке
никогда не опростать) в дурацкий ящик тот плетеный, что за
стиральною машиной. Или в пимы засунуть, с в бумагу
стертой пяткой и изведенными совсем на скрип крещенский
черными носами, их — в непрозрачный полиэтилен и в самый
дальний угол антресолей, коробками заставить с дачной
мелочовкой, мешками под картошку, капусту завалить. Разве
нашли бы?
А так, первое, что взору Игорька открылось, когда он
через фомкой разлученную с проемом дверь вступил в свою
поруганную, оскверненную квартиру, была коробка из-под
сандалей чешских 'Ботас', валявшаяся в центре комнаты,
среди разбросанного, жалкого в уродливом, циничном
беспорядке белья и шмоток ношеных.
Забрали, суки. Гады, говнюки.
Но если… Если бы лежал родимый — фиг-найдешь, в
углу цементом пахнущем на антресолях или на дне под
ворохом нестиранного с года прошлого тряпья, разве бы мог,
он, Игорь, не часто, но иногда, когда подкатывала к сердцу
сгустком черным угрюмость, злоба беспросветная, на
заседанье собираясь, гантели откатить и из-под стопки
шерстяных носок извлечь трофей, откинуть барабан, крутнуть,
вернуть на место, перещелкнуть предохранитель и бережно в
карман пиджачный внутренний бесценный всепогодный
отправить талисман?
Никогда.
Никогда, в президиуме сидя, не смог бы он тогда
улыбкой благосклонной согревать, ласкать болотным
взглядом бородавчатого полоску белую на черепе оратора,
ложбинку бритую за ухом трепача на идеальном для выстрела
навскидку расстоянии.
