черту, двинулся от опостылевшей пеструхи к маячившей там,
с краю, гордой, тонконогой, черненькой.
Му-уууу-ууууу!
— Что значит, не получится сегодня?
Дурная Лиска, добраться до сахарных берцовых,
большой и малой, вознамерившись, щенячьими, но
остренькими зубками хозяйку заставляла быстро, очень
быстро соображать.
— Так у меня же съемка, Сима.
— В субботу?
— В том-то и дело, что в субботу. Поедем в 'Юность',
будем там записывать для передачки новой программу
дискоклуба Горного.
— Хо, хо, гы-гы! Пойдет. Ништяк. Мы это любим,
танцы-шманцы. Когда заехать за тобой-то? За час намазаться
успеешь?
— Уже в порядке, не волнуйся, за мной послали
полчаса назад со студии дежурку, вот жду с минуты на
минуту.
— Ну, тоже катит. Значит там встречаемся. Начало-то
во сколько? В шесть? Ну, все, замеряно. Чулочки красненькие
не забудь надеть.
Ню-ню-ню-ню.
Козел. Счастливо наловить тебе впотьмах каких
захочешь, красных, синих, черных, заштопанных вчера и
разошедшихся сию минуту в аллюре страстном.
Похоже кинула, так просто. Еще бы одного неплохо
так же точно оставить с носом, в луже, на бобах. Или ни в
коем случае? Перекреститься, что в день, когда Алешка сделал
дурой, он, кстати так, вонючка, нарисовался, мосье Курбатов,
можно сказать, руку протянул?
Нет, подождем, пока что подождем, не станем
пачкаться, спешить, просто не выйдем в понедельник на
работу, во вторник тоже не пойдем, приветик, голубой экран,
терпенье, рано или поздно, отец за ужином ли, за обедом
скажет сам:
— Ты, Валя, вот что… Василий завтра трудовую
принесет, пойдешь…
Куда теперь? Распространителем билетов в
Филармонию, учительницей кройки и шитья в Дом Пионеров?
Какая разница? Он все равно придет, какой бы ни был, чтобы
ни было, придет, придет, и пусть он будет виноватым, а я
прощу, прощу и никуда уже не отпущу…
— Не стыдно? — Валера присела, за холку подняла
звереныша смешного, лайку Лиску (вчера отец от дядьки
притащил племянницу трехмесячную попавшей в этом
феврале под колесо уазовское Белки).
— А? Не слишком ли здоровый тебе попался заяц для
первого-то раза? Может быть, лучше пузо почешем для
начала?
Одно другому не мешает, похоже, полагала псина.
Едва лишь ласковые пальцы перестали пух ерошить, малышка
тотчас же за недоеденную, вкусную лодыжку принялась.
Ну, в общем, самая игра у них с собакой началась,
веселье самое, когда на коридорной тумбочке вновь дернулся
и запросил ботинка в голову, опутанную проводами, телефон.
И кто же? Сима, неведомым титаном мысли
надоумленный, с контрольною проверкой? Малюта, куда-то
забурившаяся, пропавшая, исчезнувшая на неделю:
— Валерка, забери меня отсюда!
— Ты где?
— Не знаю. Ничего не знаю, забери меня отсюда.
Или же.
— Анна Витальевна? Алло? Это 'Жаворонок'? Алло,
бухгалтерия?
Ззззз — телефон. Тик-тик — часы. Ззззз — телефон. Тик
тик — часы.
Взять?
(День-конь? Или день-птица? С отметиною черной
или белой?)
— Да.
И ничего. То есть, сердечной мышцы сокращение без
расслабления, физически, как близкое удушье, ощущаемое
напряжение молчанья. Что лопнет первым, перепонка,
мембрана, жила медная или же губы разомкнуться? О, Боже,
неужели? Так скоро?
— Ты?
— Я.
Алексей, ее Алеша, вот, знайте, знайте, как это
происходит, случается, ха-ха, звонит с вокзала:
— Ты что там делаешь? Меня ждешь? Надо же. Давно?
— и просит, смеша суровостью внезапно оробевшего балбеса,
приехать к нему немедленно, сейчас же.
— А ты, ты сам-то почему не можешь, мой хороший?
— Я объясню, я объясню тебе.
И надо ему должное отдать, он попытался.
— Понимаешь, она бы никогда нам не дала, не то что
вместе быть, жить не дала бы, — Алеша повторял, на гнутой
спартанской деревянной скамейке пустого зала ожиданья жд
вокзала сидя:
— А теперь… она никто, ноль, ее нет.
— Серьезно?
— Да, я уезжаю, перевожусь в Запорожье, — его
чудесные, но темные глазища смотрели не на Леру, от фрески
оторваться не могли эпохи алюминиевого романтизма во всю
стену, с расставленными там и сям, серой ракете параллельно,
головастиками, что карты звездные заправивши в планшеты, в
раздумьях проводили предстартовые неизменные одиннадцать
минут.
