работу. Свое безобразие я замаскировала как могла: надела темные очки, забинтовала распухшую щеку до самого носа, чтобы по возможности скрыть простуду, и нахлобучила меховую шапку. Дело было уже под вечер; я приехала в контору, открыла сейф, отдала Горчакову пули и собралась уходить. Он, сидя за столом у себя в кабинете, поднял на меня глаза, долго рассматривал мой камуфляж, потом невинным тоном спросил: «Маша, а ты домой через скверик пойдешь?» – «Естественно, а как же иначе?» – ответила я. Этот змей бросил на меня непередаваемый взгляд, после чего елейным голоском сказал: «Бедные хулиганы!»
Синцов наверняка знает от Лешки об этой моей особенности, поэтому и проявил благородство. По дороге он цедил пиво из баночки, купленной на вокзале. Допив пиво, банку продолжал тащить в руке. На мое предложение выкинуть ее в ближайшую урну он только покачал головой. Вообще он в этой поездке был страшно разговорчив.
Когда мы добрались до моего дома, уже смеркалось. Синцов неожиданно остановился и прошептал:
– Хочешь, покажу тебе кое-что интересное?
Не дожидаясь моего согласия, он ухватил меня за рукав и прямо-таки потащил в громадный расселенный дом, уже лет десять рассыпающийся в прах напротив места моего жительства. Пройдя по кучам хлама, он остановился перед окном без стекол и рам и тщательно закопал под мусором пустую банку из-под пива. После этой загадочной операции мы, не обменявшись ни словом, вышли из развалин, перешли дорогу и зашли в мой подъезд.
Поднявшись на третий этаж, Синцов остановился и предложил подождать. Из кармана он вытащил вторую банку пива и устроился на лестничном подоконнике. Глядя в окно на расселенный дом, я увидела, что темнота в дырах оконных проемов то тут, то там прорезается тусклыми лучами света: кто-то, причем не один, шарил по стройке с помощью фонариков, причем именно в том месте, где Синцов закопал пустую банку.
– Наглядно, правда? И не стесняются, – процедил Синцов. – Пошли, уже поздно.
Он довел меня до квартиры, попрощался и ушел, забросив на плечо свою сумку, засунув руки в карманы и непривычно сутулясь.
Проанализировать как следует сложившуюся по делу ситуацию я не успела по причинам личного свойства, затмившим все остальное. На пороге родного дома меня ждал разъяренный муж: с вопросом: «Ну что, нагулялась?! В командировке не дотрахалась, на стройку полезла обжиматься?! Так невтерпеж было?!» Дальше имел место длинный монолог на тему о женской натуре, о таком явлении, как блядство, и о его совместимости с супружеской жизнью. Я не оправдывалась, все равно Игорь мне не поверил бы. Я только смертельно испугалась, что он действительно изобьет меня, – так он был возбужден; а потом на меня накатило тоскливое безразличие. Слушая его вопли, как сквозь вату, я отчетливо поняла, что больше не могу жить с ним, как бы мне ни было его жалко. А как ни странно, мне было отчаянно жалко его. Мы так и стояли в прихожей, пока совершенно озверевший Игорь не вырвал у меня сумку, швырнул ее на пол и, схватив меня за правую руку, стал сдирать с пальца обручальное кольцо, крича, что я недостойна его носить. Выкрутив мне палец, муж размахнулся и бросил кольцо в глубину коридора; я услышала, как оно звякнуло о стену, и этот звук вернул меня к действительности. Я подхватила сумку и бросилась бежать из дома.
Через полчаса я звонила в Машкину дверь. Поскольку я не плакала, мне казалось, что я полностью владею собой. Но, очевидно, это было не так. Увидев меня на пороге, Машка забормотала: «Сейчас-сейчас, Мышоночек, пойдем, моя маленькая, пойдем, осторожненько, вот так, сюда ступай, сейчас тебе водички дам с валерьяночкой, садись, маленькая, успокойся…» – и оказалось, что она, бережно поддерживая, ведет меня как ребенка, еще не умеющего ходить, усаживает на диван, подкладывает под голову подушку, снимает с меня туфли…
Спасибо Машке: она ни о чем не расспрашивала меня. Валерьянкой дала запить какой-то сильный транквилизатор – две таблетки, так что через пять минут я была не в силах противиться дремоте и провалилась в тягучую паутину черного сна.
8
Пробуждение было ужасным.
Я открыла глаза с непереносимой мыслью о том, что вчера оставила ребенка без отца. Самое обидное, мне было до слез жалко Игоря. Я готова была разорваться пополам оттого, что очень жалела своего бедного мужа и что понимала со всей определенностью: вот теперь между нами все кончено.
А еще меня время от времени окатывала волна холодной паники, когда я вспоминала о необходимости объясняться с мамой.
Маша накормила меня плотным горячим завтраком, наверное, вкусным, но я с таким же успехом могла жевать бумагу: то ли транквилизаторы отбили у меня вкусовые ощущения, то ли вкус пропал на нервной почве.
За едой я монотонно рассказала ей все, что произошло. Маша сообщила, что через час после того, как я уснула, приходил Игорь. Она не впустила его в квартиру, разговаривала через дверную цепочку, он грохотал кулаком по двери, грязно ругался, плакал, говорил ей, что любит меня больше жизни, требовал, чтобы она меня привела. Потом ушел. Надо же, а я так отключилась, что ничего не слышала.
Маша предложила пожить пока у нее. Конечно, это был для меня идеальный вариант.
– Спасибо, Маша, – сказала я, глядя в одну точку, – хотя я не заслуживаю того, чтобы ты так со мной возилась.
– Почему это? – испугалась Машка.
– Потому что Игорь прав. Я вела себя как последняя скотина. И даже если вчера он придрался ко мне на пустом месте, я все равно виновата перед ним. Я же ему изменяла, значит, получила по заслугам.
– Машенька, – заговорила моя подруга, испуганно глядя на меня, – а может, я позвоню Диме, как его – Сергиенко? Пусть он тебя жене покажет. Тебе надо успокоиться, возможно даже полечиться. Давай? Скажи мне телефон…
– Нет, спасибо. Не надо меня лечить. Я пойду на работу; мне сейчас только и остается, что работать круглые сутки и про все забыть.
– А ты сможешь работать? – с сомнением спросила Машка. – Ты на себя посмотри в зеркало. А если Игорь к тебе на работу придет, что ты будешь делать?
– Этого еще не хватало, – испугалась я.
– Может, тебе у меня полежать денечек? – с надеждой спросила Маша.
– Нет, Маш. Представляешь, что со мной будет, если я останусь одна и буду обо всем этом думать? Нет уж, лучше я пойду на работу. Там народ, некогда будет скулить.
– Ну ладно, уговорила, но вечером ко мне. Встретить тебя?
– Я тебе позвоню.
– А этому своему Синцову скажи, что теперь он как честный человек должен на тебе жениться.
«Да уж, Синцову надо сообщить о случившемся в первую очередь, – подумала я. – Учитывая его жгучий интерес к моему семейному положению, ему это будет очень интересно».
По дороге на работу я рассмотрела ситуацию под другим углом и, стыдно сказать, испытала заметное облегчение. Ведь Игорь сам сорвал с меня обручальное кольцо, которое самолично надел мне на палец восемь лет назад под звуки марша Мендельсона. Я его с тех пор не снимала ни днем ни ночью. А он сорвал его и выбросил, и кричал при этом, что я недостойна его носить. (Я осмотрела безымянный палец на правой руке: он посинел и распух.) Значит, он сам хотел развода, и это не моя инициатива, я-то как раз старалась сохранить семью.
Оправдание получилось кривое, потому что факт адюльтера с опером Горюновым имел место. Это плохо вписывалось в концепцию моих стараний по сохранению семьи.
В этом месте рассуждений меня объял ужас: странно, что до моего мужа не дошли еще разговоры о моем романе с Горюновым; страшно подумать, что будет, если ему кто-то хотя бы намекнет на это. И тут же я опомнилась: все, хватит, больше мне не надо ничего бояться.
Несмотря на то что я потратила все содержимое своей косметички, чтобы заретушировать следы страстей, и чувствовала себя безразлично-спокойной, в прокуратуре не было человека, который не задал бы мне вопроса: а что случилось? Горчаков же и Стас вели себя как близкие члены семьи у постели умирающего. Они увели меня в кабинет к Лешке, заварили чай, стали меня отпаивать и осторожненько
