привлекла к уголовной ответственности лидера питерского отделения партии «Русские братья», причем привлекла даже не за экстремистскую деятельность, а за банальное убийство. Еще этот старый партиец — даже по телефону было понятно, что он при разговоре брызгает слюной на собеседника, — сообщил мне, что я их партией приговорена к смерти и должна ждать исполнения приговора. После этого я психанула и написала рапорт в городскую прокуратуру, чтобы доступ к сведениям о моем домашнем номере телефона закрыли; Меня заверили, что отныне мой номер телефона закрыт для всех и узнать его можно только с моего согласия.
— Я работаю в прокуратуре, — пояснила я своему телефонному собеседнику, не удивившись вопросу.
Что ж, практически все, кто не является моими коллегами, не видят разницы между прокуратурой и милицией. Десятого ноября меня регулярно поздравляют с Днем милиции даже журналисты, пишущие на криминальные темы, хотя уж им-то сам Бог велел разбираться, кто есть кто; однажды к нам в контору забрел режиссер, готовящийся к съемкам детектива, и крайне удивился, узнав, что прокуратура расследует убийства и другие тяжкие преступления. «Какая прокуратура, — бормотал он, — какая еще прокуратура?! Менты — и все, и хватит, а прокуратура тут при чем?»
Плюс ко всему я регулярно читаю в прессе интервью с актрисой, играющей роль следователя прокуратуры в бесконечном сериале. Скоро третий год сериал не сходит с экранов, уж I можно было выучить, кого играешь, а актриса все рассказывает журналистам, что ее героиня вместе с другими персонажами — оперуполномоченными — работает в убойном отделе прокуратуры (!).
— А дети у вас есть? — мягко продолжал баритон, и вот тут мне стало не по себе.
Про меня пусть задают какие угодно вопросы, и даже сообщают о вынесенном мне смертном приговоре; с рапортом об этом я ходила в городскую не потому, что испугалась, а просто не хотела, чтобы мне дома докучали всякой ерундой. Но вот если незнакомый человек без какого-либо повода интересуется, есть ли у меня дети, — это уже не всякая ерунда. Следовательские мозги услужливо мне подсказывают не самые приятные варианты развития событий; нет, даже думать об этом не хочу.
— А что? — осторожно спросила я.
— Просто я влюбился в вас и хочу жить с вами.
Понятно: псих, подумала я; надо закончить разговор с ним так, чтобы не вызвать у него раздражения, и чтобы в больных его извилинах отложилось, что больше мне звонить не надо.
— А где вы меня увидели, что влюбились?
— В газете был ваш портрет, — охотно сообщил мне воздыхатель.
— А дети причем? — спросила я как можно мягче.
— Просто я не могу жить с женщиной, с которой до меня кто-то жил.
— Вот и замечательно, — обрадовалась я. — У меня есть дети. Я второй раз замужем, и по этой причине совершенно вам не подхожу.
— Жалко, — огорчился собеседник. — Но я вам уже признался в своем чувстве, поэтому просто отказаться от вас не могу. Теперь я должен уничтожить себя и вас.
— Уничтожить? Каким образом? — я старалась говорить спокойно, чтобы, упаси бог, не разозлить его. И он вроде бы, несмотря на кровожадные планы, был пока спокоен, и даже, я бы сказала, лиричен.
— Мы можем сгореть в огне, — простодушно поделился со мной собеседник. — Или взлететь на воздух…
Ой-ей-ей, подумала я. Огонь, конечно, тоже неприятно, но взлететь на воздух — тут уж моей скромной персоной дело не ограничится, это уже пахнет обилием жертв. А главное, теперь непонятно, в каком ключе продолжать разговор. И продолжать ли вообще…
— А может быть, мы встретимся и поговорим? — предложила я, от всей души надеясь, что на первую встречу он не принесет с собою литр бензина или кило тротила. Во всяком случае, до встречи я успею кое- что придумать. Может быть…
— Обязательно встретимся, — заверил меня мой сумасшедший поклонник. И под ложечкой у меня заныло.
Разъединяться с ним нельзя ни в коем случае, поскольку я не знаю, откуда он ведет со мной эту лирическую беседу; вполне возможно (тьфу-тьфу-тьфу),что он уже стоит у меня под дверью с пресловутым тротилом. А тем временем домой направятся мой великовозрастный ребенок и почти идеальный муж, допустить встречу которых с психом нельзя ни в коем случае. Значит, надо изо всех сил тянуть время и как- то ухитриться предупредить Сашку и Хрюндика. Нет, обоих я не успею; предупредить надо мужа, чтобы он нашел Хрюндика и утащил его как можно дальше от дома.
— Может быть, прямо сейчас? — игривым тоном задала я вопрос психу.
— Хорошо, я иду, — покладисто откликнулся он. — А вы где?..
— Я у вашего дома.
Так и есть; надо срочно спасать моих мужиков, которые, не дай бог, появятся в самый неподходящий момент. Я растянула губы в улыбке, глядя в свое отражение в зеркале; нельзя, чтобы маньяк по моему голосу заподозрил, что меня что-то беспокоит; правда, улыбка была больше похожа на оскал.
Спросить, как он узнал мой адрес и телефон? Или не дразнить его лишний раз? Тем более что я прекрасно знаю: мой адрес, равно как и номер телефона, закрыт официально — для тех, кто будет запрашивать меня через горсправку или справочные службы ГУВД. А те, кто покупает на компьютерном рынке левые диски с милицейскими базами, за какие-то триста рублей легко получат доступ не то что к моему телефону, но и к домашнему номеру прокурора города. Да что там наши телефоны; говорят, что по рукам уже ходит секретная база Управления по борьбе с организованной преступностью с именами агентов и копиями их секретных донесений.
Все-таки я решила задать этот вопрос, чтобы потянуть время.
— И вы адрес мой знаете? — спросила я, стараясь, чтобы голос мой звучал игриво. Свободной рукой я набирала на мобильнике номер мужа, и от волнения никак не могла попасть в нужную кнопку; от этого мой оскал становился все напряженнее, и все труднее было удержаться в игривом тоне. Сбившись в очередной раз, я вдруг подумала, что лучше набрать Горчакова.
— Знаю, — ласково подтвердил псих, и назвал мне мой точный адрес. Ну, естественно, раз он знает телефон…
С Лешкой Горчаковым я соединилась с первого раза. Теперь надо сделать так, чтобы он услышал мой разговор с психом, а псих чтобы не понял, что я кому-то транслирую нашу с ним беседу.
Я нажала на своем домашнем телефоне кнопку громкой связи и положила рядом с аппаратом мобильник. Горчаков, конечно, поалекал в трубку, но многолетняя следственная практика быстро заставила его замолчать и прислушаться.
— А где вы купили газету с моим портретом? — тем временем спрашивала я психа.
— Где? — псих помолчал; и мне даже показалось, что он растерялся. — В киоске…
— И влюбились в портрет?
— Да, — снова почему-то выдержав паузу, признался псих.
Нет, Горчаков так еще долго не врубится в чем дело, надо сворачивать разговор к сути.
— А может быть, можно все-таки меня не уничтожать? — спросила я, изображая голосом не просто спокойствие, а прямо-таки безмятежность.
И снова пауза. Странно; если это псих, у него не должно быть никаких колебаний. А этот будто теряется от моих вопросов. У меня мелькнула надежда, что это чья-то глупая шутка, или неумелая угроза, без намерения ее исполнить. Но голос моего собеседника неожиданно отвердел, и у меня мурашки побежали по коже.
— Я должен, — сказал он воодушевленно. — Я поднимаюсь…
— Вы хотите уничтожить меня прямо сейчас? — я понимала, что рискую и провоцирую его; даже если он сейчас не готов со мной расправиться, этими словами я могу его подтолкнуть к действиям, но мне нужно было дать понять Лешке, что дело серьезное.
— Да, сейчас, — подтвердил псих. — И мы сольемся, очищенные огнем.
— Огнем? — уточнила я. Может, сразу набрать «01»?
— Огнем.
Ну да, подумала я, мы так и так огнем очистимся, хоть он взорвет дом, хоть подожжет.
