от подполковника Сосновского.
— А как вы лично оцениваете свой поступок? Дайте ему оценку, — перебил его Филиппов.
— Я считаю, что от того количества водки, которое у нас было, нельзя дойти до такого состояния, чтобы не контролировать свои поступки.
Сидевший до этого молча подполковник Новиков зашевелился:
— А какое же количество водки вам было бы достаточно? Я уверен, что будь у вас не литр, а два литра — вы бы и их выпили. Что же, по-вашему, окна сами побились?
— Я этого не говорю. Я говорю, что от такого количества они не могли быть настолько пьяными, чтобы ввалиться в чужую комнату и, тем более, разлечься на чужую кровать.
— Как же не могли, когда Руденко прямо в обуви лег на кровать, несмотря на возражение хозяек. А теперь Руденка может быть судить будут за хулиганство. Думаете он вам спасибо скажет? — продолжал Филиппов. — Зачем вы их напоили?
— Я их не поил, они сами пили, — не сдавался Козлов. — И вообще я не понимаю, в чем меня обвиняют. Я себя ничем не скомпрометировал ни как офицер, ни как муж.
— А ваши товарищи? Ведь все они женатые. Один, не успев жену проводить на отдых, поплелся к бабам. Другой только что отвез жену на лечение. Что скажут их жены, когда обо всем этом узнают? А они все это наверняка узнают со многими другими подробностями, — обнадежил Филиппов. — А вы их споили, и — в сторону.
— Товарищ полковник, если уж говорить прямо, так не секрет, что на объекте пьют все.
Лицо начальника объекта зашлось краской:
— Вы это бросьте! Это неправда. Вы клевещете на товарищей, сидящих в зале. Кто вам дал право чернить всех офицеров объекта? Они сейчас встанут и скажут вам: вы лжете.
Но никто не спешил вставать. Представив себе весь возможный комизм ситуации с гневными выступлениями товарищей из зала, мы с Дубикайтисом прыснули от смеха. Понял и Козлов, что сказал лишнее. А Филиппов продолжал наседать на бедного морячка:
— Скажите, с кем вы пили из сидящих в зале? Назовите конкретные фамилии.
Совсем напуганный лейтенант назвал несколько фамилий офицеров одного с ним ранга, прибавив к ним почему-то начальника по технике безопасности подполковника Ткача.
— А вы знаете приказ министра о пресечении пьянства в армии? Вы думаете, зачем в гарнизонах запрещена продажа спиртных напитков? Знаете ли вы, что военным в закрытых гарнизонах вообще запрещено пить? — наседал полковник.
— Да, знаю. Когда был курсантом, я не пил, так как курсантам пить было запрещено, — продолжал Козлов.
— А теперь, значит, можно. Стал офицером и — можно пить, — не унимался Филиппов. — А вдруг в тот вечер, когда вы пьянствовали, случилась боевая тревога. Что вы сможете сделать в таком состоянии? А вы сейчас — временно исполняете обязанности начальника службы. Вы знаете, чем отличается гражданский человек от военного? Тем, что у офицера нет свободного от работы времени, он всегда на службе и в любой момент должен быть готов к выполнению своих обязанностей. А вы считаете, что после шести можно делать все, что угодно, так как это — ваше время. Беда в том, что вы не чувствуете себя военными, как это положено в войсках. Поднялись бы в 5 часов утра да легли в час — не было бы времени на пьянство! Сейчас за пьянство в два счета из армии вылететь можно. Попадись вы пьяный в Москве — демобилизуют, как пить дать, и никакая система не поможет.
Мы, с Дубикайтисом, переглянулись. Такие слова мы услышали впервые. Значит, из системы все же можно вырваться.
А Филиппов между тем продолжал:
— Хотите пить — приходите завтра ко мне и пишите рапорт. Предупреждаю, кого увижу пьяным, пусть пеняет на себя — демобилизую!
Далее разбирательство для нас стало неинтересным. Главное мы услышали. Видимо, и командирам происходящее стало надоедать. После покаянных слов Козлова и Руденко каждого из виновников собрания командир спрашивал в лоб:
— Пить будете? — и, конечно же, получал отрицательный ответ.
Запланированное заранее осуждение нарушителей дисциплины товарищами было вялым и неубедительным. Никто, конечно, Козлова под суд не собирался отдавать, и все ограничилось выговорами. В заключительном слове подполковник Сосновский сказал:
— Думаю, что кобелирующие дебоширы осознали свое поведение, оцененное пока что выговорами. Все остальное им объяснят их жены.
Из клуба мы шли окрыленные надеждой на возможную демобилизацию. Если кадровые офицеры боялись ее, как огня, то мы, насильно призванные в армию, ждали ее, как манны небесной. Постоянно внушаемый нам тезис: от нас — либо в генералы, либо на тот свет — получил трещину. Вспомнилась история, рассказанная старожилами объекта, о демобилизации некоего капитана Петухова. Она произошла несколько лет тому назад и уже обросла легендарными подробностями.
Капитан Петухов страстно стремился уйти из армии. Для этого он перепробовал множество способов: от нерадивого отношения к службе и пьянки до нетоварищеского отношения к женщине. Но ничего, кроме понижения в должности и задержки присвоения очередного звания, этим не добился. На некоторое время он затих и стал совсем незаметным в гарнизоне.
А потом заместителю командира части по политической работе докладывают: у капитана Петухова в углу комнаты висит икона, да еще с лампадой. Пошли проверить — действительно имеется икона Николая- угодника и перед ней теплится лампадка.
— Как же так, товарищ Петухов, — вы, советский офицер, окончивший высшее военное учебное заведение, и компрометируете себя религиозным дурманом? — с горечью спросили его в политотделе.
— Уверовал, товарищ подполковник. Уверовал в Господа Бога и Святую Троицу, и очень сожалею, что не сделал этого раньше, — и капитан Петухов осенил себя крестным знамением.
Скандал назревал серьезный: в воинской части совершенно отсутствует антирелигиозная пропаганда! И не составляет большого ума, чтобы догадаться, кто в этом виноват. Командир части и его замполит крепко задумались и решили поскорее избавиться от опасного офицера. Какими способами они действовали — неизвестно, но очередной рапорт капитана Петухова о демобилизации был удовлетворен. Вскоре пришел и приказ об увольнении в запас.
Рассказывают, что, удостоверившись лично в наличии приказа, капитан Петухов поспешил домой. Он снял со стены икону вместе с лампадкой, вышел во двор, демонстративно раскрутил над головой ненавистные коммунистам предметы культа и забросил их далеко в кусты.
Через несколько дней сослуживцы провожали капитана Петухова за зону, при этом замполит долго тряс его руку и все приговаривал: «Ну ты и фрукт, Петухов!..». С молчаливого согласия командования арсенала и руководства Главного управления эту историю замяли, и она превратилась в устную легенду.
Спустя месяца два после прибытия на новое место службы у меня стали болеть глаза. По утрам я просыпался с воспаленными веками и красными глазными яблоками. Иногда глаза воспалялись настолько, что я вынужден был идти в санчасть.
Полковник Нырков к этому отнесся сочувственно и просто:
— Идите и лечитесь. Мне ваше здоровье ценнее вашей работы. Нам нужны здоровые и крепкие работники.
Медсанчасть гарнизона помещалась в старом финском домике. Все в ней было серым и невзрачным: и тесные помещения, и устаревшее повидавшее виды оборудование, и гражданские врачи и сестры.
Обратился я к офтальмологу Хуцишвили, худосочному грузину со щегольскими черными усиками. Он
