без особого интереса посмотрел мне в глаза, оттянул оба века и спросил, болели ли у меня раньше глаза. Я ответил, что сколько себя помню — у меня всегда наблюдалось небольшое покраснение век, но таких воспалений не было. Помню, что диагноз мне ставили — блефарит и приписывали пить пивные дрожжи.
Это сообщение врача явно удовлетворило, и он тут же его повторил своими словами, добавив к нему еще и конъюнктивит. Были выписаны капли и мазь, которые я получил тут же в аптеке. Он освободил меня от работы на три дня, после чего назначил очередную встречу. Оставалось выяснить, по каким причинам произошло обострение моего старого недуга. На него не обратили внимание ни на комиссии в военкомате, ни при заполнении медицинской книжки офицера в Багерово.
И хотя Хуцишвили никак не поинтересовался характером и условиями моей работы, я был склонен связывать заболевание глаз с постоянной работой при искусственном освещении. О чем то более серьезном думать не хотелось.
По вечерам к нам в общежитие часто приходил на посиделки майор Гапонов, ответственный за контроль радиоактивной безопасности в наших помещениях. Он был человек весьма эрудированный, остроумный собеседник и просто приятный человек. Мы часто играли в преферанс, ходили вместе в кино, обсуждали литературные новинки, но никогда не касались вопроса: а какие же дозы радиоактивного облучения получаем? Он уходил от прямых вопросов, ничего внятного не говорил на эту тему и только загадочно улыбался:
— Не беспокойтесь — ничего страшного вы не получаете. Все — в пределах нормы. Правда, что такое норма, ни я, ни врачи точно не знают…
На работе в производственных помещениях я ни разу не видел, чтобы он что-то чем-то измерял. Ни стационарной контрольной измерительной аппаратуры, ни индивидуальных индикаторов у нас не было. Мы полагались на слова симпатичного майора: ничего страшного вы не получаете! Когда я однажды спросил Гапонова, не может ли быть мое воспаление глаз как-то связанным с радиацией, он ничего не ответил.
И все же у меня появился козырь в партии за освобождение от армии. Я еще не знал, когда и как я его разыграю, но был уверен, что непременно использую.
И такое время пришло, когда мне сообщили, что с меня сняли пятнадцатипроцентную надбавку за секретность. Сняли потому, что я — техник, который числится по штатному расписанию в службе хранения у майора Халевина. В сборочной бригаде полковника Ныркова, где и инженеры, и техники эту надбавку получают, я, оказывается, работаю временно. Эта явная несправедливость стала последней каплей моего терпения. Я принял решение добиваться демобилизации и не ждать, когда меня переведут в инженеры.
К тому же с глазами у меня было по-прежнему плохо. Ни капли, ни мази не помогали. Посещения врача участились, освобождения от работы — тоже. Учитывая все эти обстоятельства, я засел за составление рапорта. Писал его в дни болезни, так что никто, даже мой друг Пересторонин, ничего о нем не знал. Через какое-то время рапорт был готов. Привожу его дословно:
Начальнику Главного Управления тов. Егорову инженер-лейтенанта Вишневского В. И.
Я, Вишневский Валентин Иосифович, по квалификации радио-инженер, окончил в 1955 году Харьковский политехнический институт им. В. И. Ленина. Незадолго до защиты дипломного проекта из г. Москвы приехал представитель Министерства Обороны подполковник Романов и отобрал мое личное дело для оформления назначения меня на инженерную работу в рядах Советской Армии.
Личное согласие на работу в армии я не изъявлял, что было оставлено без внимания. Мне, как и многим другим, сообщили, что нас берут по специальному постановлению Совета Министров о привлечении молодых специалистов из вузов для работы в рядах Советской Армии. В беседе с представителями Министерства Обороны выяснилось, что мне присваивают звание инженер-лейтенанта и я буду работать согласно квалификации радио-инженера. Приказом Министра Обороны от 11 июня 1955 года за № 00106 мне было присвоено звание младшего инженер-лейтенанта, а в августе я был прикомандирован к в/ч 04201 и послан на переподготовку в в/ч 93929. Там я прошел девятимесячный курс обучения по специальности «радиотехника» и дополнительно по специальности «автоматика». Здесь же за успешные показатели в учебе мне досрочно было присвоено звание инженер-лейтенанта.
После переподготовки я прибыл в распоряжение отдела кадров Управления, где происходило распределение на работу. Мне было предложено ехать на должность инженера к тов. Товмачу. Я не мог дать своего согласия на это назначение, так как по состоянию здоровья в тех климатических условиях мне работать нельзя. Другое место, куда мне предложили ехать — к тов. Филиппову, но не на должность инженера и даже не на должность старшего техника, а просто техника службы хранения. Других мест не было, так как штаты были полностью укомплектованы. Я подал рапорт тов. Грачеву о предоставлении мне работы на производстве инженером-приемщиком, но удовлетворительного ответа не получил. Мне ничего не оставалось делать, как ехать к тов. Филиппову.
По прибытии на место назначения меня определили на работу техником, но даже не по специальности, т. е. на такую работу, которую на моем месте с таким же успехом мог бы выполнять любой офицер даже без среднего технического образования. Числясь по штату в службе хранения, я работаю в службе сборки, что не позволяет мне пользоваться даже привилегиями той службы, в которой я работаю — сборки (имеется в виду надбавка к должностному окладу 15 %).
Проработав более месяца, я понял, что никакой надежды на получение инженерской должности (как мне говорили в Управлении тов. Грачев и тов. Бек) не может быть, так как штаты полностью и твердо укомплектованы, работать же техником — нецелесообразно.
Мотивируя причинами, указанными ниже, прошу уволить меня в запас из рядов Советской Армии. Причины эти следующие:
1. По квалификации радиоинженер-конструктор, я вынужден работать техником не по специальности. Считаю, что государство тратило средства на обучение меня в течение пяти лет в институте для того, чтобы я приносил пользу на том участке работы, которая соответствует моей специальности и квалификации. Только в этом случае средства, вложенные государством в мое обучение, могут быть оправданы. Таким участком являются промышленные предприятия страны. Если бы я не был инженером, меня бы не взяли в армию. А получилось просто нелепо: взяв в армию из-за того, что я инженер, меня сделали техником. Нет инженерских должностей — следовательно, не нужны в данный момент и инженеры, а раз так, то дайте мне возможность работать на производстве, которое в данный момент нуждается в инженерах.
2. У меня — длительное заболевание глаз — острый хронический блефарит и конъюнктивит, которые при моем назначении в армию не учитывались, так как медицинской комиссии я не проходил (если не называть комиссией пятиминутный опрос: болел или не болел той или иной болезнью). При этом заболевании глаз вредно сказывается действие искусственного освещения, а тем более, вредна работа при постоянном недостаточном искусственном освещении. В этом я мог убедиться, проработав более месяца, так как из-за острого воспаления век и глазных яблок вынужден был несколько раз обращаться за медицинской помощью и пролежать несколько дней с больными глазами. Медицинское вмешательство, ввиду того, что в санчасти нет опытного окулиста, не принесло никакого облегчения. В результате этого я в данный момент освобожден от работы и вынужден лежать дома. Моим глазам требуется длительное квалифицированное лечение и другие условия работы, а этого сейчас нет.
Исходя из этих основных причин, прошу меня уволить в запас. Думаю, что на предприятиях нашей системы все же нужны инженеры.
18 августа 1956 года
Я привожу полностью и без изменений этот многословный рапорт и удивляюсь его наивности. Мне тогда казалось, что мои неопровержимые доводы будут учтены и, конечно, удовлетворены. Я не понимал, что моя персона — незаметный винтик в огромной военной машине, на который никто просто не обращал внимания. А я пытался что-то объяснять и аргументировать. Но желание оставить армию я, как мог, отстаивал. Очень хотелось работать на производстве, даже на предприятиях нашей системы.
Но в рапорте совсем ничего не было сказано о третьей причине — чувстве несвободы, которое
