конструкторов, учетчиков и т. п. покидали «Тяжмаш», выходя из восьми проходных на севере, западе, востоке и юге гигантской территории завода. Когда они, одетые в серые и черные спецовки, шли, занимая не только оба тротуара, но и всю мостовую, казалось, что это идет та самая рабочая демонстрация, которую еще в 1905 году описал Максим Горький в своем пролетарском романе «Мать».
Сегодня у каждой проходной рабочих ждали такие же, как в центре города, палатки-тенты и плакаты с призывами записываться на демонстрацию в честь выздоровления Горячева. И возле этих палаток рабочие потоки завихрялись, некоторые останавливались, кто-то выяснял, когда именно будет демонстрация, зачем собирают деньги. Но почти все проходили мимо, не задерживаясь у столика записи… И это понравилось Вагаю больше всего.
Сидя в машине, он откинулся в кресле и любовался этим потоком. Точнее — тем контрастом, который был в поведении людей в центре города, и здесь, в рабочем районе. Конечно! Что дала этим простым работягам горячевская перестройка? Дикий рост цен, жуткую инфляцию, дефицит предметов даже самой первой необходимости, а также — потогонную сдельщину и угрозу безработицы в cвязи с переходом завода на хозрасчет. Вот и все! Молодец Стриж, гений, все правильно вычислил!… На заднем сиденье Серафим Круглый достал из своей сумки-холодильника бутылку холодного немецкого пива и услужливо протянул Вагаю…
Через час, объехав все восемь проходных «Тяжмаша» и еще несколько палаток-тентов у заводских ворот Станкостроительного и Автомеханического заводов, Вагай снял в машине трубку радиотелефона и сказал телефонистке-оператору:
— Обком, кабинет Стрижа…
Слева и справа, в просветах меж многокилометровыми квадратами серых заводских территорий, тянулись кварталы стандартных пятиэтажных жилых домов и пыльные, без зелени улицы. Рабочая зона — видно с первого взгляда, по бельевым веревкам на балконах… Наконец, Вагая соединили.
— Стриж? — сказал он. — Докладываю. В центре города за первые три часа записались двадцать семь тысяч частников, учителей и студентов. И за это же время на «Тяжмаше», Станкостроительном и Автомеханическом — всего пятьсот человек и почти все — инженеры… Да, рабочие не записываются… Ладно, еду дальше, в «Свердловск-2…» — он положил трубку и кивнул шоферу: — Поехали!
«Свердловск-2» был закрытым городом-спутником в двадцати километрах от основного Свердловска. Там было 130.000 жителей, и все они работали на «режимных» заводах по производству танковых снарядов и тактических ракет. Но уже и без проверки «Свердловска-2» ясно, что все эти телевизионные митинги рабочих в защиту Горячева — чистая херня, как всегда — организованы. На самом же деле рабочему классу Горячев уже поперек горла — со всеми его реформами, речами-обещаниями и с его женой Ларисой, которую он таскает за собой по всему миру. Только исконно-русское долготерпение позволяло годами кормить этот народ обещаниями рая, но теперь волна летних забастовок строителей, железнодорожников, шахтеров и ткачих показала, что все — ждалки у народа кончились! И прав Батурин — народ вот-вот пойдет крушить все и вся, и тогда уж сметет не только Горячева, но и партию…
Шофер тормознул у железнодорожного переезда — полосатый шлагбаум преграждал путь. Вдали послышался паровозный гудок, затем с грохотом и стуком колес пронесся недлинный грузовой состав. На его платформах стояли новенькие зачехленные танки «Т-90» и лежали длинные туловища межконтинентальных ракет.
— Наши, — с гордостью сказал шофер. — Свердловские!
Вагай закурил и сказал шоферу негромко, сквозь зубы:
— Ты вот что… Вечером сходишь в клуб «Память». Скажешь, чтоб готовились…
7. Вашингтон, военный аэропорт в Мерилэнде.
17.00 по вашингтонскому времени (24.00 по московскому).
Через 2 часа 18 минут после взлета в Брюсселе «F-121», обогнав солнце, вернул Майкла в тот вечер, который он покинул в России. Обжигающий вашингтонский закат слепил глаза, когда самолет приземлился и подрулил к новенькому «Боингу» с огромным гербом США на фюзеляже. Между трапом этого правительственного «Боинга» и замершим «F-121» стоял лимузин. Майкл хотел стащить с головы шлем скафандра, но пилот приказал: «Не снимайте! Прыгайте так!» В скафандре и шлеме Майкл спрыгнул на раскаленный асфальт летного поля, и лимузин оказался прямо перед ним — уже с открытой дверцей. Даже если где-нибудь за милю отсюда какой-нибудь охотник-журналист нацелил на этот «Боинг» свою фото— или кинокамеру — что он увидит? Какого-то летчика в высотном скафандре и закрытом шлеме. «Господи, — думал меж тем Майкл, поднимаясь по трапу „Боинга“. — Неужели опять лететь?»
— Сюда, пожалуйста… — стюард ввел его в самолет, показал где снять скафандр, а затем повел в глубь салона, открыл дверь.
— Господин Президент, — доложил он. — Доктор Майкл Доввей.
Президент сидел в глубине салона за письменным столом и оказался точно таким, каким Майкл десятки раз видел его по телевизору. Это даже разочаровывало. Он встал и через стол протянул Майклу руку:
— Рад вас видеть, Майкл. Как вам понравился полет? Что будете пить?…
А через минуту перешел к делу:
— Как себя чувствует мистер Горячев? Когда он выйдет из больницы?
— Сэр, я не знаю, как решат русские врачи, но у нас его бы выписали через три дня. Я был у него сегодня утром — он уже в порядке.
— Вас пускают к нему каждый день?
— Да, мистер Президент.
— Кто-нибудь еще присутствует при ваших визитах к нему?
— Конечно, мистер Президент.
— Кто?
— Чаще всего — доктор Зинаида Талица, это его лечащий врач, мистер Президент.
— Можете не говорить мне каждый раз «мистер Президент», Майкл. Мне жаль, что нам пришлось вызвать вас из Москвы таким спешным и не очень комфортабельным образом. Но я оказался прав в своих предположениях: у нас есть только вот эти три дня на кое-какую работу, которую я хочу вам доверить. Можете ли вы остаться с Горячевым один-на-один?
Майкл изумленно посмотрел на Президента. Он что — с ума сошел?…
— Нет — усмехнулся Президент. — Я не собираюсь просить вас убить Горячева! Скорее — наоборот. Я хочу, чтобы вы передали ему мое личное послание. Вот это, — и Президент протянул Майклу свой фирменный бланк с четким текстом. — Вы читаете по-русски или вам дать английский текст?
— Я читаю по-русски, сэр. Вы хотите, чтобы я прочел?
— Да…
PRESIDENT OF UNITED STATES OF AMERICA. WHITE HOSE, WASHINGTON D. С ., USA.
16 августа 1990.
Господину Михаилу Сергеевичу ГОРЯЧЕВУ, Генеральному секретарю ЦК КПСС, Кремлевская больница, Москва, СССР.
Многоуважаемый Господин Горячев,
От имени Американского народа и от себя лично выражаю Вам глубокое сочувствие в связи со случившимся на внеочередном съезде КПСС инцидентом и желаю Вам скорейшего и полного выздоровления.
Ваше желание в критические для Вашей жизни минуты воспользоваться помощью американского врача воспринято Администрацией Белого дома и мной лично, как знак Вашего глубокого доверия не только к американской медицине, но и ко всему американскому народу. Именно в связи с этим доверием, установившимся между нашими странами в последние годы, я решил с той же степенью доверительности поделиться с вами совершенно конфиденциальной информацией, оказавшейся в моем распоряжении.
Не ссылаясь на источники, я осмелюсь поставить Вас в известность о том, что опубликованная Вами в «Правде» речь Н. Батурина представляет собой ДЕЙСТВИТЕЛЬНОЕ отражение настроений, как минимум, 80% руководства Вашей партии, и эти 80% готовы к осуществлению самых радикальных действий, не исключающих и ту угрозу Вам лично, которая прозвучала в речи Н. Батурина. Я не сомневаюсь в том, что Вы, как опытный и мудрый политик, не дадите ввести себя в заблуждение той кампании восхваления Вашей личности, которая ведется сейчас на страницах советской печати и трезво оцените…'
