количество продуктов на рынке и цены на них увеличились раз в десять. Теперь рынок лучше всех газетных статей демонстрировал возможности частного предпринимательства — здесь было все. Горы овощей и фруктов, говяжьи и свиные туши висели в мясных рядах, любая рыба — от золотистого карпа до ереванской форели — стыла в ящиках со льдом в рыбных рядах, а в молочных рядах женщины в белых халатах торговали молоком, творогом, сметаной, маслом, медом. И даже былой, прошлогодней, всеобщей стервозности и возмущения высокими ценами тут уже не было-все как-то само собой осело и устоялось в соответствии с неясным механизмом саморегуляции спроса и предложения. Сверху, из-под крыши, лилась по радио какая-то музыка, а в центре рынка, на прилавке, стоял высокий молодой парень с чистым открытым лицом и, перекрывая своим звонким голосом и шум рынка, и музыку, выкрикивал в мегафон:
— Товарищи! Демонстрация состоится завтра в восемь утра! Только для тех, кто за Горячева! А кто против — может сидеть дома! Но вот товарищ из Казани дал на демонстрацию аж сто рублей! А почему? А потому, что раньше, при Хрущеве и Брежневе, он должен был такую взятку каждый день тут давать, чтобы огурцами своими торговать. А теперь? Теперь он свободный предприниматель! Я считаю: мы все должны показать батуринцам, сколько нас, а Горячеву — нашу поддержку! Записывайтесь на демонстрацию! Жертвуйте деньги на цветы и оркестры — не обедняете! Сколько вы даете? Как ваша фамилия? Как это — зачем фамилия? Скромник нашелся! Родина должна знать своих героев!…
Майкл быстро купил в цветочном ряду пышный букет огромных белых ромашек и голубых полевых васильков, а во фруктовом — виноград, персики, хурму, мандарины. Рядом с ним покупали фрукты десятки мужчин и женщин — молодых, пожилых, старых. Кто-то торговался с продавцом, кто-то на ходу флиртовал с соседкой, кто-то записывался на завтрашнюю демонстрацию, кто-то придирчиво пробовал на вкус надетый на острый нож маленький красный косячок — дольку астраханского арбуза…
И никто, включая Майкла Доввея, не знал, что это был последний день свободной частной торговли не только на Черемушкинском рынке, но и во всей России. Никто, кроме, конечно, тех парней с открытыми чистыми лицами, которые по всей стране записывали сейчас добровольцев на завтрашнюю демонстрацию…
Глаза Полины вспыхнули испугом, когда Майкл вошел в палату. Она закусила губку, резко отвернулась к окну.
Палата была общая, четырнадцать коек стояли здесь двумя рядами вдоль стен, побеленных в салатный цвет. Несколько коек были пусты, их обитательницы гуляли в коридоре, но сейчас, с появлением Майкла, они тут же любопытно сгрудились в двери палаты. На остальных койках лежали пожилые и старые женщины, укрытые или, точнее, полу у крытые простынями. Почти все прекратили свои разговоры и воззрились на Майкла. Только рядом с Полей, на койке у окна, спала на боку какая-то женщина, укрывшись простыней с головой. Майкл прошел по проходу, как сквозь строй, подошел к Поле и положил на ее тумбочку плетеную корзину с фруктами и букет цветов. Затем нагнулся и поцеловал Полину в шею, в щеку и, наконец, почти насильно повернул к себе ее лицо, хотел поцеловать еще раз. Поля вдруг рванулась и, плача, упала лицом в подушку.
Майкл присел рядом и, оглядываясь на откровенно наблюдающих за ним женщин, стал гладить Полину по плечам, по голове:
— Ну, хватит… хватит…
Она порывисто повернулась к нему:
— Майкл! — и прижалась к нему, и даже сквозь пиджак он ощутил, как напряжена она вся, словно струночка. Он целовал соленые слезки на ее щеках и чувствовал себя всесильным и счастливым.
— Собирайся!
— Куда? — испугалась она.
— Я договорился с главврачом: я тебя забираю. Ты еще немного слаба, но я видел твои анализы. С такими анализами в американском госпитале тебя бы выписали еще вчера. Сейчас тебе нужно много витаминов. Вот они, — он кивнул на корзину. — Я хочу, чтобы завтра ты была на ногах. Потому что завтра мы идем на банкет…
— Ку-уда?!… — изумилась она.
Майкл вытащил из кармана пиджака небольшой плотный конверт, достал из него открытку и протянул ей. Шмыгая носом, она прочла:
Уважаемый господин Майкл Доввей,
Сердечно благодарю вас за вашу заботу о здоровье моего мужа. прошу почтить своим присутствием пикник в честь его выздоровления, который состоится 20-го августа с. г. на теплоходе «Кутузов». Время отправления теплохода от речного вокзала «Химки» — 9.30 утра. Одежда — для пикника, без формальностей.
До встречи, Лариса Горячева.
— Я не поеду, ты что! — испугалась Полина.
— Came on! — улыбнулся он. — На этом пикнике я представлю тебя Горячеву и попрошу дать тебе визу поехать со мной в Европу. Я покажу тебе Францию, Италию, ты же нигде не была!…
— Майкл, — тихо сказала Поля. — Неужели ты меня простил?
18. Борт самолета «ТУ-160» и подмосковный аэропорт «Быково».
14.20 по московскому времени.
— «Уважаемые пассажиры! Наш самолет приближается к столице нашей Родины Москве. „Москва! Как много в этом звуке для сердца русского слилось!“ — сказал когда-то Александр Пушкин. И действительно, вот уже больше восьмисот лет Москва является символом единства русского народа…».
Стриж снял с головы наушники. Пленку с лекцией о Москве стюардессы крутят по радио во всех самолетах, садящихся в четырех московских аэропортах, и Стриж знал этот текст наизусть, как молитву. Томясь от духоты, он сидел в огромном, как ангар, брюхе «ТУ-160», в окружении трехсот пассажиров, от которых за два часа полета в самолете настоялся смешанный запах пота, разномастных духов и одеколонов, сигаретного дыма и алкоголя. Кондиционеp не работал. Где-то рядом кричал ребенок… А ведь впереди, в носу самолета, есть замечательный, комфортабельный с широкими креслами салон-люкс для пассажиров первого класса. Но теперь у обкомов партии отняли не только государственные дачи с бесплатным обслуживанием, закрытое спецснабжение и вторые, дополнительные оклады, и право распределять билеты в авиасалоны первого класса. Теперь все билеты, даже первого класса, поступают в общую продажу, в вокзальные кассы, но пойди достань место в первом классе, когда столько частников расплодилось! «Аэрофлот» принадлежит государству, а государство раньше целиком принадлежало партийному аппарату, и совершенно незачем было менять это, итти его, Горячева, мать! Сам-то небось, не летает общим классом!
С трудом повернувшись в тесном кресле, Стриж дотянулся до проходившей мимо стюардессы:
— Девушка, принесите попить… — Но она резко отдернула локоть.
— Не хватайтесь! На посадку идем, там напьетесь! — и, ткнув пальцем в табло «НЕ КУРИТЬ! ПРИСТЕГНУТЬ РЕМНИ!», ушла по проходу.
— Вот сука… — произнес Стриж сквозь зубы.
— Да это они нарошно, — сказал ему однорукий старик-сосед. И пояснил: — «Аэрофлот» же государственный! А они спят и видят, штобы он кооперативный стал. Тогда кажная из них свой пай получит, процент. Вот они и саботажничат — доводят «Аэрофлот» до краха. А кабы могли десяток самолетов долбануть, но так, штоб самим уцелеть, я думаю, мы-п седня и до Москвы не долетели-п…
Ну, подумал Стриж, так разве Батурин не прав? Вот в чем главный порок всей горячевской перестройки! В духовном совращении всей нации на коммерческий, западный манер! Стоило разрешить частный сектор, как у людей глаза разгорелись — теперь им мало своих ресторанов, артелей и ферм, им бы «Аэрофлот» в артель превратить! А затем и партию — по боку, шахты и железные дороги снова перейдут в руки каких- нибудь копельманов, нобилей и хаммеров, а те быстро рассуют Россию по своим карманам, превратят ее в колонию, Индию прошлого века…
Небритый сосед-старик с деревянной культей вместо правой руки уловил, видимо, какую-то тень понимания на лице Стрижа и продолжил еще более доверительно:
— Нас восемнадцать мильонов было. Разве не могли мы заставить народ работать как следоват? А?
— Какие восемнадцать миллионов? — не понял Стриж.
— А нас, управляющего аппарата, — сказал старик. — Я кладовщиком работал, а то галстук носил и
