Юртова в плавательный бассейн и хорошенько макните. А то он уже стекло от бриллиантов не отличает! С головой макните, ладно?…
Будет хороший фитиль Кольцову, если Юртов закадрит эту пшеничную Ермолову, усмехалась про себя Лариса, проходя по верхней палубе мимо огромного телеэкрана. Здесь, перед экраном, сидели в шезлонгах трое — главный редактор «Правды» Матвей Розов, первый секретарь Московского горкома партии Алексей Зотов и инициатор сегодняшней всенародной демонстрации Роман Стриж. Все трое были в пиджаках и напряженно смотрели демонстрацию трудящихся на Красной площади. Два часа назад в Кремлевской больнице, среди встречавших Горячева друзей и членов правительства, этот свердловский Стриж с букетом цветов, зажатым в тяжелом кулаке, стоял топорно, как пень. Почему-то его большой красный кулак с цветами уже тогда бросился Ларисе в глаза. Сибиряк, провинциал, подумала она там, даже цветы держать не умеет… Теперь кулак Стрижа с крепко зажатым в нем бокалом виски снова обратил на себя внимание Ларисы Горячевой. И вообще в лицах всей троицы — Розова, Зотова и Стрижа — было такое же странное напряжение, как в кулаке Стрижа, сжавшем высокую хрустальную ножку бокала…
«Тоже переживают, чтобы все прошло хорошо…» — с благодарностью подумала Лариса и с этой простой мыслью поднялась по крутой лесенке на капитанский мостик, открыла дверцу ходовой рубки.
Огромная, в ширину всего лайнера, ходовая рубка «Кутузова» сияла чистотой, хромом и латунью навигационных приборов и, казалось, парила над низкими берегами канала имени Москвы. Шум пикника, музыка, пикировка гостей, их игры в теннис, флирт, политику, ревность и остроумие не достигали этой рубки, как, наверно, вся суета нашей будничной жизни не достигает подножья установленного где-нибудь в космосе Божьего трона… У штурвала стоял рулевой в белоснежной, отлично отутюженной форме. Рядом с ним, на высоком табурете, сидел моложавый, сорокалетний, в парадной форме капитан, а дальше, у противоположной двери, полулежал в кресле и Михаил Сергеевич Горячев. Перед ним стоял переносной портативный пульт телесвязи. По небольшому экрану безмолвно, с выключенным звуком, шли колонны московских демонстрантов, а чуть выше этого телеэкрана, за окном ходовой рубки открывался роскошный вид, зеленые леса Подмосковья, высокое солнечное небо и голубая гладь канала, по которому, не отставая от «Кутузова», двигались несколько праздничных парусных яхт…
Но Горячев, казалось, не видел ни демонстрации в честь его выздоровления, ни красот Подмосковья — с закрытыми глазами он лежал, откинувшись к спинке кресла. Какое-то неясное, но занозливое не то покалывание, не то потягивание в левой стороне груди, как при слабом неврозе, томило его все это утро, и странные видения вставали перед ним из серо-голубой воды. Первый официальный визит в настороженный, почти враждебный Лондон, и Маргарет Тэтчер, «железная леди», которая сразу же признала его, Горячева силу и незаурядность… Конфуз в Рейкьявике и — победа в Вашингтоне при подписании первого соглашения о разоружении с Рональдом Рейганом… Глухое сопротивление страны его экономическим реформам, злые анекдоты, алкогольные бунты и — первые успехи гласности… Оппозиция партократии, вывод войск из Афганистана, появление в снах Ивана Грозного и Сталина — они оба грозили ему кулаками, и — шквал оваций, цветов, восторгов в Западной Германии, в США, в ООН… Русские либералы называют его реформы куцыми, молодежь считает его тормозом прогресса, партия стреляет в него рукой Батурина, но — вот оно, наконец: миллионы людей идут по улицам, добровольно несут его портреты и сами, своими руками написали: «Долой батуринцев!», «Мы за тебя, Сергеич!».
То, чего он добивался столько лет, — массовой популярности в России — случилось!…
Войдя в ходовую рубку, Лариса улыбнулась вскочившему со стула капитану и спросила его одними губами:
— Спит?
Капитан кивнул. Чтобы не будить Горячева, он отдавал распоряжения рулевому короткими жестами, ладонью показывал изменение курса. Рулевой отвечал на эти приказы кивком головы и молча перегадывал штурвал. «Кутузов» подходил к последнему шлюзу канала, соединяющему Москву с Волгой. По Волге можно доплыть даже до Каспийского моря, но «Кутузову» не предстоял столь далекий путь. Через четыре часа он пришвартуется к пристани совершенно дивного соснового заповедника на берегу Рыбинского водохранилища, и здесь, в заповеднике, будет накрыт для гостей обед, а позже, вечером, специальный правительственный поезд отвезет их обратно в Москву. А «Кутузов» останется у пристани заповедника и на три ближайшие недели станет горячевской дачей. В конце концов, после стольких лет напряженной работы и этого ужасного ранения Миша может позволить себе то, что его предшественники позволяли себе ежедневно…
Мягко ступая по ковровому покрытию пола, Лариса подошла к мужу, кивнула дежурившему в трех шагах от него телохранителю и поправила край пледа, упавший с ног Горячева.
— Это ты? — негромко спросил Горячев, не открывая глаз.
— Да. Как ты? — она положила ладонь на его руку, лежащую на ручке кресла.
— Хорошо, — произнес он, не желая тревожить ее жалобой на свою легкую невралгию и, главное, не желая, чтобы она вызывала врача. Эта докторская суета только нарушила бы то состояние успокоения, которое пришло к нему теперь, на отдыхе.
— Ну, слава Богу… — она погладила его руку. Пожалуй, никто, кроме нее, не знал в полной мере, чего стоили ему эти годы. К моменту, когда он получил, добился, завоевал власть, алкоголизм уже довел русский народ до генетической катастрофы. А демографический бум мусульманских наций уже поглощал спившуюся Россию и грозил навсегда, Н-А-В-С-Е-Г-Д-А выбросить русских из истории человечества, как были выброшены из нее десятки древнебиблейских народов: филистимляне, ханаане и прочие.
Что могло выдернуть целый народ из этого состояния? Религия? Но даже если бы они вернули России православие, это были бы пьяные молитвы пьяного народа пьяным священникам… Нет, только страсть — единственно неистребимая ни религией, ни марксизмом страсть к личному, частному обогащению. Но, Боже, как сопротивлялась и продолжает сопротивляться Россия своему врачу, как алкоголичка принудительному лечению…
Выстрел Батурина перевернул все. То, что в Горячева стрелял не какой-нибудь частник, у которого за неуплату налогов закрыли парикмахерскую, и не студент-диссидент, а член партийной элиты, да еще «стрелял от имени всей партии», преобразило публику. «Молчаливое большинство», которое в России называют «серой массой», вдруг осознало, откуда ему грозит главная опасность, и тут же кинулось в другую крайность: теперь они портретами Горячева, как хоругвями, стращают призраки прошлого, стращают партию… Но это ничего, это пусть, думали сейчас и Лариса, и Горячев, маслом кашу не испортишь.
А он — теперь он мог позволить себе отдохнуть. Он мог позволить себе сидеть вот так, расслабившись, дав отдых каждой нервной клетке и каждому мускулу, закрыв глаза и почти физически ощущая, как эта серо-голубая волжская вода медленно, но уже и неотвратимо несет его прямо в Историю, ставит там вровень с Александром Невским, Петром Первым и Владимиром Лениным. То, что Ленин только начал, он, Горячев, развивает и строит.
И лишь на самом краю сознания его интуиция, обостренная годами внутрипартийной борьбы, ощущала какое-то неясное беспокойство, схожее с покалывающей левое плечо невралгией. Если это произошло, если он и вправду стал вождем России — не на газетных страницах, как Сталин, а в душе народа — то не переиграл ли он, не переборщил ли, одобрив несколько мелких акций, которые должны произойти сегодня кое-где в провинции в ходе демонстрации. Пожалуй, эти акции излишни, ведь при полном виде такой демонстрации так все ясно…
— Ты не знаешь, почему они все время показывают только Москву? — негромко спросил Горячев у Ларисы и открыл глаза.
Лариса почему-то вспомнила Зотова, Розова и Стрижа, напряженно смотревших московскую демонстрацию на огромном экране внизу, на палубе.
— Позвонить на телевидение? — спросила она. Горячев не шелохнулся, он размышлял. Митрохин сказал, что блокирует телепередачи из тех нескольких городов, где будуг «эксцессы». Но если нет телерепортажей ниоткуда, кроме Москвы, значит… Господи, неужели стоило только задремать и расслабиться на пару часов, как…
Оборвав свои мысли, Горячев потянул руку к портативному пульту связи, набрал на клавиатуре буквы «ТТЦО». Диспетчерский зал Телевизионного Технического Центра в Останкино возник на экране. В зале — просторной комнате, одна стена которой представляла собой Главный телепульт с пятью десятками телеэкранов, а вторая стеклянным окном-проемом стыковалась с редакцией «Последних новостей» —
