находилось сейчас человек двести, т. е., наверное, вся смена телевидения — от дежурного режиссера до последнего техника и даже вахтера. Горячев знал многих из них, ведь он часто выступал по телевидению прямо из Останкинской студии, а некоторых редакторов и тележурналистов он сам рекомендовал на работу — они были рабочими лошадьми гласности и перестройки в прессе. Теперь они все тесно сидели на стульях, на столах, на подоконниках, на полу или стояли, прислонившись к стенам, и молча смотрели на пятьдесят включенных экранов Главного пульта. На их лицах был ужас, многие плакали.
Один из них — знакомый Горячеву дежурный режиссер со странной фамилией Царицын-Польский — медленно повернулся в сторону объектива правительственной телесвязи. На его лице тоже были слезы.
— Что у вас происходит? — спросил Горячев, поскольку малый размер экрана его портативного телевизора не позволял ему разглядеть изображения на тех пятидесяти телеэкранах за головой дежурного режиссера.
Царицын-Польский смотрел в камеру правительственной телесвязи отрешенным взглядом, словно слезы мешали ему различить Горячева.
— Это Горячев! Что у вас происходит? — нагнулась к экрану Лариса.
Только теперь, когда она произнесла его фамилию, все двести человек повернулись к камере правительственной телесвязи и откуда-то из глубины зала прозвучал громкий с вызовом голос:
— А то вы не знаете!
— Что? — негромко спросил Горячев и почувствовал, как у него холодеет затылок от дурного предчувствия.
— А что в стране происходит! — крикнул кто-то из диспетчерского зала.
— Покажите, — приказал Горячев.
Царицын-Польский шевельнул какими-то рычажками, камера правительственной связи приблизилась к Главному телепульту, и теперь Горячевы увидели то, что видели все сотрудники телевидения, набившиеся битком в Диспетчерский зал.
В центре, на основном или, как говорят на телевидении, «выходном» экране все так же весело шла по улице Горького гигантская московская демонстрация — люди пели, несли портреты Горячева и лозунги «Будь здоров, Сергеич!» А на остальных экранах, под которыми светились надписи «Ленинград», «Киев», «Баку», «Ростов», «Казань», «Красноярск» и так далее, — на всех этих экранах, в безмолвии отключенного звука происходило то, что когда-то в 1956-м году происходило в Будапеште, в 1962-м — в Новочеркасске, в 1968-м — в Праге, в 1980-81-м — в Польше, а в 1989 — в Пекине: народ громил партийные и советские учреждения, а войска, спецчасти КГБ и милиция громили демонстрантов: поливали их водой из водометов, разгоняли танками, засыпали слезоточивыми гранатами. В Ленинграде… в Свердловске… в Харькове… в Ташкенте…
Всюду.
И сочетание этого всесоюзного погрома с радостной и безмятежной московской демонстрацией было ошеломляющим.
— Боже! Боже мой… — прошептала Лариса, глядя, как в Минске мощная струя воды армейского водомета тащит по мостовой грудного ребенка. — Миша! Останови это! Останови!…
Но он еще продолжал смотреть на экран — на людей, разбегающихся от слезоточивого газа…
на милиционеров и гэбэшников, заталкивающих арестованных в «черные вороны…»
на собственный портрет, по которому прокатил гусеницей танк в Волгограде…
на пьяных армян, громящих окна ЦК КП Армении в Ереване…
на активистов «Памяти» с красными нарукавными повязками дружинников, бегущих с дубинками в руках за каким-то студентом…
Царицын-Польский напрямую подключал к телепульту Горячева каналы связи с Минском, Киевом, Харьковом, Архангельском, Мурманском — везде было то же самое…
— Почему же… вы показывали… только Москву? — превозмогая острое сжатие сердца, спросил, наконец, Горячев.
— Мне приказали… — ответил Царицын-Польский.
— Кто?
— Из КГБ…
Горячев медленно повернулся к телохранителю, произнес беззвучно, враз пересохшими губами:
— Митрохин.
— Слушаюсь, — телохранитель снял с пояса небольшой радиопередатчик. Там, где был сейчас Митрохин, заработал биппер. Телохранитель сказал в микрофон: — Товарищ генерал, вас Михаил Сергеевич. Срочно в ходовую рубку…
Горячев, не шевелясь, продолжал смотреть на экран. Три часа назад он был самым популярным человеком в стране и даже во всем мире. Люди привозили ему цветы, слали письма, открытки и телеграммы. Собирали деньги на демонстрацию и миллионами вышли на улицы праздновать его выздоровление. Свершилось то, ради чего он жил, взбирался к власти и рисковал ею все эти годы. И теперь, пользуясь этой массовой популярностью, он мог бы превратить Россию в рай, в самое процветающее государство.
Но все эти возможности крошились сейчас под гусеницами танков, смывались водометами, тонули в слезоточивых газах и в народной крови.
И это он сам — сам! — спровоцировал себе Ходынку! Он оказался ниже, мельче собственного величия, Но — сам ли?
Господи, отпусти мое сердце, отпусти, дай мне пошевелиться… Павел Митрохин появился в ходовой рубке, стройный и подтянутый, как Пол Ньюман на голливудском банкете.
— Слушаю, Михаил Сергеевич.
— Что это такое? — Горячев почти беззвучно указал на экран телевизора.
Митрохин шагнул ближе, взглянул.
— Ах это! Ну, вы же знаете! Мы же с вами говорили: могут быть небольшие эксцессы, даже… желательные. А получилось — русские люди напились и пошли громить! Пришлось бросить войска… Ну, и чтоб это не вышло на Запад, я приказал… — и он небрежным жестом, словно тут не о чем и говорить, выключил видеосвязь с телецентром.
Забыв о боли в груди, на одном бешенстве Горячев резко встал с кресла, глядя Митрохину прямо в глаза. И была такая однозначность в том, как, вставая, он поднял руку, что Митрохин выпрямился, ожидая пощечины. Лицо его окаменело, а глаза… Таких глаз у Митрохина Лариса не видела никогда.
— Миша!… — успела крикнуть она.
— Не смейте, Миша… — спокойно и холодно-уничтожительно сказал Митрохин. — Вы арестованы.
Словно ржавый, зазубренный нож повернулся в сердце, но столько огня и бешенства было внутри Горячева, что он и это пересилил, сказал двум своим телохранителям:
— Арестуйте мерзавца!
Однако те индифферентно отвернулись к иллюминаторам.
— Капитан, Вязова ко мне, — тихо приказал Горячев, но увидел, что и капитан, и рулевой тоже, как телохранители, делают вид, что ничего не слышат.
— Бесполезно, Михаил Сергеевич, — усмехнулся Митрохин. — Этот корабль подчиняется только мне. И он уже не вернется в Москву.
— Лариса! — негромко сказал Горячев.
Лариса, все поняв, уже и сама тихо, спиной отходила к двери рулевой рубки. Вязова! Вязова! — стучало у нее в голове, но каким-то шестым чувством она знала, что и это — поздно, что Пашка Митрохин предусмотрел все, включая маршала Вязова. И ей вдруг отчетливо вспомнился пьяный Юртов с его тоскливым предчувствием «мы проваливаемся сквозь лед!»…
В этот момент за спиной Горячева возникла высокая фигура митрохинского телохранителя.
— Не спешите, Лариса Максимовна… — сказал он негромко. И вдруг Горячев согнулся и, дернув рукой к сердцу, тяжело осел вбок — мимо кресла, на ковровый пол. Лариса кинулась к нему.
— Врача! Быстрей! — крикнула она.
Но капитан судна и телохранитель уже и сами вызывали врача — телохранитель по радиопередатчику, а капитан — по судовой радиосети.
