С первого числа опять нормы выработки повышают…
— Да не может быть!
— Люди говорят: сегодня в газетах будет. Как раньше жали, так и теперь жмут — без разницы. Пошли, Наташка, — и Обухов, положив девочке на плечо свою тяжеленную руку, повел ее ко второй сотне очереди.
— Дядя Петя, а ты какой сегодня. — спросила Наташа.
— Сорок третий, — сказал на ходу Обухов. — У меня нету дочки, чтобы мне спать до трех!… — Обухов был грубым верзилой, и Наташа никогда не могла понять, завидовал Обухов ее отцу или осуждал его за то, что тот сгшт до трех часов утра — на полчаса больше, чем он, Обухов.
Они подошли к четырнадцатому десятку людей в очереди.
— Сюда, — сказал дядя Петя и вставил свою сильную, как топор-колун, руку меж какой-то теткой необъятных размеров и худым высоким мужиком в лисьем треухе. И хотя плотность сжатия очереди была такой, что, казалось, уже никакая сила не разомкнет ее даже на сантиметр, рука Обухова все-таки расколола просвет меж спиной толстой бабы и грудью мужика в треухе, и девочка острым своим плечиком втиснулась в этот просвет, а Обухов еще и подтолкнул ее маленько. При этом на лице хмыря в лисьем треухе отразилось страдание — наверное, потому, подумала Наташка, что люди, стоящие в очереди, всегда не любят впускать в нее даже законных очередников.
Но девочке было наплевать на этого мужика. В очереди было тепло, особенно за этой толстой мягкозадой бабой. Девочка оглянулась на удаляющегося по улице отца, убедилась, что он спешит домой, и стала наблюдать за разгрузкой хлеба. Шофер хлебного фургона и грузчик были, конечно, без фартуков, а это антигигиенично. Люди будут этот хлеб кушать, а шофер и грузчик лапают хлебные лотки своими руками, прижимают к грязным курткам… Стоп! А это что?
Выйдя из магазина, грузчик и шофер спустились с крыльца и вдруг стали закрывать на замок железные двери хлебного фургона. Рядом две бабы из очереди — «счетчицы», считавшие количество лотков с хлебом, — спросили изумленно:
— В чем дело?
— Все, шабаш, — сказал грузчик.
— Как это «все»? — изумились счетчицы. — Только восемьсот буханок сгрузили! А нам пятнадцать сотен положено!
«Восемьсот буханок! Всего восемьсот буханок!» — полетело по очереди, как ток, заставляя первые сотни людей еще плотней давить на передних, и разжигая в последних сотнях ярость и отчаяние.
— Восемьсот буханок! Нам не хватит!
— Сволочи! А где милиция?
— «Афганцы»! Где «афганцы»?!
Эти крики догнали Стасова, когда он уже свернул за угол. Взглянув на часы, Стасов заколебался. В спину сильно дул ветер со снегом, толкал домой. Там его ждал чай и теплые картофельные оладьи. Но если он вернется к новому скандалу в очереди, прощай завтрак! И не столько завтрак жалко, сколько Наташку: она же вчера пекла эти оладьи, старалась.
Но шум на Гагаринском проспекте разгорался, выхлестывал в соседние улицы и переулки. Нет, это явно не какой-то мелкий скандал с хулиганами, это орет вся очередь, все полторы тысячи человек. Сквозь гул и крики доносились до Стасова и отдельные возгласы:
— Накладную проверить! Не отпускайте фургон! Держите их! «Афганцев» зовите! «Афганцы»!…
— Восемьсот буханок сгрузили, а остальные «налево» хотят пустить!…
Стасов вздохнул и пошел назад.
То, что он увидел, когда вернулся на Гагаринский проспект, было посерьезней его недавней стычки с мужиками, затевавшими драку. Вся очередь изломалась, вспучилась, гудела женскими и мужскими голосами. Вперед, к хлебному фургону набежало не меньше трехсот самых решительных и нервных, они окружили фургон, выволокли из кабины шофера и грузчика и требовали, чтобы те немедленно открыли кузов и показали, что выгрузили действительно весь хлеб. А кто-то из самых нервных уже бежал сюда с ломиком, чтобы просто взломать замок на двери фургона.
Бросив беглый взгляд на дочку и убедившись, что она стоит в стороне от скандала, Стасов решительно вклинился в толпу, окружившую фургон.
— Минутку! Минутку, товарищи! — говорил он на ходу,, и было в его голосе нечто особо спокойно- властное, из-за чего люди расступались, узнавали его и говорили другим: «Андрея пустите! „Афганца“ пропустите, пусть разберется!» Стасов в считанные секунды оказался возле фургона.
Здесь, в эпицентре скандала, Петр Обухов одной рукой держал за шиворот водителя фургона, а другой оберегал его же от какой-то рассвирепевшей тетки, которая орала:
— Сволочь! На людском голоде рыло наел! Хуже жидов! Спекулянты! Я тебе счас!…
Еще два «афганца» прикрывали от разъяренной толпы грузчика. Тот трясущимися не то от алкоголизма, не то от страха руками открывал и все не мог открыть навесной замок на двери фургона.
Стасов подошел к нему, отнял связку ключей. Посмотрел на них и на замок и сказал грузчику:
— Ты же не тем ключом открываешь, голова два уха!
— Да это он нарочно! Сволочь! — закричали в толпе.
— Там нет хлеба, клянусь, — негромко сказал грузчик Стасову. В толпе услыхали, закричали:
— Значит еще раньше продали хлеб! Сначала «налево» отвезли, а остаток — нам!…
Стасов открыл дверь фургона, заглянул внутрь. Там действительно не было ничего, кроме пустых хлебных лотков. Стасов шагнул к шоферу фургона, которого Петр Обухов по-прежнему держал за ворот.
— Накладную!
Шофер подал Стасову смятую накладную, но в толпе закричали:
— Липовая это накладная! Андрей, ты что, их фокусов не знаешь? Они как раньше воровали, так и нынче!
— Тихо! Сейчас я на хлебозавод позвоню, — сказал толпе Стасов и пошел в магазин.
Толпа выжидательно гудела.
— Да на заводе тоже жулье! Мозги задвинут! Они ж все заодно! Что коммунисты, что патриоты!
— Почему милиции до сих пор нет?!
— А потому и нет! Сговорились!…
Наташа, стоя в очереди, тянула шею вбок, чтобы увидеть отца и вообще все, что там, у магазина происходит. Она была так поглощена беспокойством, успеет или уже не успеет отец сбегать до работы домой позавтракать, недоумением — почему все нет милиции и ожиданием — будут или не будут бить грузчика и шофера фургона, что долгое время не придавала значения некоему странному неудобству у себя за спиной, какому-то жесткому предмету, который давил ей в спину меж лопаток и ерзал там. И лишь когда этот предмет стал резко и быстро тереться о ее спину и лопатки, девочка с удивлением повернулась назад, подняла глаза на мужика в лисьем треухе. Тот стоял за ней, странно вздернув к небу свой небритый подбородок, тихо стонал и дергался всем телом, тыча животом вперед, в спину Наташе. «Псих ненормальный…» — подумала девочка, но в этот миг какая-то пожилая женщина вдруг подскочила к этому мужику сзади, рванула его за рукав из очереди и изо всей силы влупила ему кулаком по лицу так, что его лисий треух отлетел в сторону.
— Опять за свое, грельщик фуев! — закричала женщина. — Пшел отсюда, тварь! — И повернулась к очереди: — А вы. Смотрите, как этот кобель о девочку трется, и никто слова не скажет! Скоты!…
Наташа не понимала, что происходит. Почему этот мужик терся о ее спину и стонал? Почему он теперь трусливо уходит прочь, хотя вот-вот начнут давать хлеб, а его очередь во второй сотне? Почему эта женщина кричит на людей, обзывает их «скотами», а люди не отвечают, наоборот, стыдливо отводят глаза?…
Она была слишком мала, чтобы знать, что за ней стоял представитель новой разновидности онанистов — так называемых «грельщиков». Западу неизвестна такая форма публично-сексуального наслаждения, приоритет ее открытия целиком принадлежит Советскому Союзу, где народ за неполных восемьдесят лет советской власти семьдесят лет простоял в очередях за хлебом, мясом, крупами, картошкой, селедкой, водкой, сахаром, бумазеей и так далее. В этих-то плотных многочасовых очередях и родились «грелыцики»
