— А тебя это колышет? — Митрохин испытующе глянул снизу на Полину.
— Нет, просто интересно, — усмехнулась Полина, задумчиво разглядывая простертое на ковре голое тело Митрохина.
— А почему ты про своего американца никогда не спрашиваешь?
— А вы все равно не скажете…
— Ты его еще любишь?
— Не знаю… Нет, наверно… — Полина вдруг вскинула глаза к его лицу, сказала в упор: — Я хочу замуж. За Стрижа.
— Что-о?! — Митрохин от изумления даже приподнялся на локте.
— А что — разве секретарь ЦК не может со старой женой развестись?
— Та-ак… — задумчиво протянул Митрохин и снова улегся на ковре. — А вообще-то это было бы гениально! — Он заложил ладони под затылок, стал прикидывать ситуацию: — Но тогда действительно ты у него ничего не проси. Пока не проси. Разыгрывай влюбленную целку. Ты поняла? Что ты делаешь?!…
Спрыгнув с подоконника, Полина взяла со столика вазочку с икрой, подошла к Митрохину и теперь стояла над ним с озорно-лукавым огнем в своих зеленых глазах.
— Не дури… — предупредительно произнес Митрохин.
— А вы мне поможете со Стрижом?
— Как?
— Ну, мало ли… КГБ все может… — шагнув к стереоустановке, Полина нажала несколько кнопок, и в полумраке зимней дачи вновь прозвучал негромкий, тонкий, как прорастающий колос, мотив арии России и самые начальные, почти робкие слова: «Я — Россия ковыльная, я — Россия степная…»
— Ну, говори, что у тебя на уме? — сказал Митрохин вернувшейся к нему Полине.
— А вот что! — она вдруг быстрым движением опрокинула на его грудь всю вазочку с икрой.
— Что ты делаешь, идиотка?! — вскочил Митрохин.
— Да подождите! — удержала его Полина, нагнулась и в такт музыке стала вылизывать икру, озорно поводя головой из стороны в сторону. При этом в наклонах ее юного тела, в упавших потоках волос, в изгибе белых рук и в абрисе бедер — во всем снова была идеальная, классическая грация.
Митрохин даже головой покачал:
— Ну кошка! Прямо Роден!…
Но в следующую минуту ему уже было не до классического искусства. Под ласкающими движениями народной артистки СССР ослабленный Председатель Президиума ожил, и дух его вознесся вместе с возрастающей мелодией арии из оперы «Весна России».
Но Полина не спешила. Она явно наслаждалась своей властью над Главой правительства.
— А у жены Стрижа разве нет любовника? — вдруг спросила она между делом.
— Ах вот ты что хочешь! Чтобы мы ей любовника… — догадался Митрохин и вдруг не выдержал этой пытки блаженством — с диким рыком, неожиданным при его светских манерах, схватил Полину, с силой развернул ее и надломил лицом вниз, а высокими роденовскими бедрами вверх. — Вот тебе! — вошел он в нее, цепко ухватив актрису за талию. — Вот тебе «ковыльна-я!» Вот тебе «степная!» Пока ты за Стрижа замуж не вышла! Ишь куда замахнулась, курва! Да мы ей десять любовников подсунем! Я тебя озолочу, если ты его на себе женишь! Мы его вот так иметь тогда будем! Жени его на себе! Жени!… Жени!… Жени!…
Раскачиваясь в такт его сильным ударам и водя по ковру копной золотых волос, Полина хрипло и счастливо дышала открытым ртом.
А мелодия «России ковыльной» все набирала высоту и силу…
24. Екатеринбург.
06.50 по уральскому времени
В 6.50 очередь, наконец, увидела двух милиционеров, идущих на дежурство к хлебному магазину. Один из них, Сергей Шаков, был рослый тридцатилетний сержант с круглым красно-кирпичным лицом и светло-голубыми глазами. Шапка-ушанка с милицейской кокардой была заломлена на его голове набок и открывала светло-рыжий чуб. Второй милиционер, Василий Карюк, толстый пятидесятилетний старшина, имел неожиданное при его теле-бочонке лицо язвенника — сухое, остроносое и злоглазое, как у мелкой собаки. В обязанности этого милицейского наряда входило выстроить очередь перед открытием магазина и наблюдать за порядком, но вид Шакова и Карюка вовсе не выражал сейчас служебного рвения. По тому, как лихо были заломлены назад их меховые шапки, по налету испарины на гладко-красном лице молодого Шакова и по мечтательной замутненности в собачьих глазах пожилого язвенника Карюка, — по всей совокупности этих мелких деталей опытному взгляду толпы сразу открылось, что милиционеры опоздали на дежурство не по служебной занятости, а просто приняли только что по двести граммов спирта и вкусно закусили. И хотя вполне возможно, что милиционеры пили только чай, но промерзшая за ночь толпа вдруг пришла в ярость только от одного вида сытости и тепла на лицах милиционеров. Послышался насмешливый свист, громкие выкрики:
— Явились, мордовороты! Смотри, бля!… — Небось, кобелили на пару! А народ тут мерзнет!
— Хоть бы газету принесли — про новые нормы узнать!
— А что им народ?! Счас покрутятся пять минут, возьмут по две буханки и опять по бабам! Вот и вся их работа!
— Нет, не вся! Не слыхал, как они в Воронеже наработали? Бабью демонстрацию танками да автоматами расфуячили!
— Это они могут! Такой козел за паек родную мать расстреляет, рука не дрогнет!
— Эй, Шаков, вы мясо-то настоящее жрали? Или как мы — китовое?
— Карюк! Ты там как — сам палку бросал или тебе молодой держал?
— Шаков, мать твою вперекрест! Принес бы «патриотку» — людям согреться!…
В очереди расхохотались — большие двухлитровые бутыли водки с ручкой, наподобие западных, появились сразу после смены правительства, и народ тут же окрестил их «патриотками».
Милиционеры оторопели от такой встречи и принялись рьяно наводить порядок.
— Хватит пи…! А ну, первый десяток! Пять шагов от магазина — марш! Марш!
— Второй и третий десяток, построиться по-одному!
— «Счетчицы»? Ну и что, что вы «счетчицы»?! Все, отсчитались! Идите на свои места! Первый десяток — заходь в магазин за хлебом!…
— Счетчицы пусть стоят! — крикнули из хвоста очереди. — Пусть считают! Восемьсот человек должны хлеб получить!
— Получат, получат! — сказал Шаков. — Мы разберемся! А вы катитесь на свои места! Тоже мне — народный контроль! У каждого на руке номер написан? Написан! Ну, восемьсот номеров и получат хлеб!…
Но толпа прекрасно знала, что ни номера на ладонях, ни даже самые бдительные «счетчицы» не спасут от неизбежной недостачи двадцати, а то и тридцати буханок хлеба. Через полтора часа, когда будут распроданы все восемьсот буханок, выяснится, что хлеб получили не 800 человек, а 780 или 750! А куда делись остальные буханки — никто не сумеет выяснить. Даже если вызовут ревизора, продавщица предъявит ему ровно восемьсот отрывных хлебных талонов. Притом четыре буханки хлеба унесут без всяких талонов эти два милиционера — таков неписаный закон и оброк. Еще две буханки возьмет уборщица магазина и штук пять — сама продавщица, это тоже в порядке вещей. Но куда денутся еще три десятка буханок? «Очередь получила, — скажет продавщица, не моргнув глазом, — вот же талоны!…»
Когда первые полсотни людей получили хлеб, нервное напряжение толпы чуть поугасло. Вместе с очередью девочка приближалась к заветной двери магазина и уже достала из внутреннего кармашка пальто желтую, из второсортной бумаги книжечку с отрывными хлебными талонами. Но именно в это время она заметила некую короткую игру взглядов между молодым милиционером Шаковым и смазливой бабенкой, стоящей неподалеку от магазина в числе нескольких зевак. Этих зевак милиционеры постоянно отгоняли подальше от очереди и магазина, но они все равно настырно лезли. Поймав короткую и многозначительную переглядку Шакова с двадцатипятилетней блондинкой в черном тулупе, девочка сразу поняла к чему этот молчаливый сговор. При первом же удобном случае милиционер протолкнет эту бабенку в магазин без очереди. «Но дудки!» — решила про себя девочка и уже не спускала глаз с этой бабенки. А та, как ни в чем не бывало, отвернулась от очереди, отошла до угла и стояла там с таким видом, словно не имела никаких
