прощанье тех, любовный роман с кем еще вчера скрывали от сослуживцев…
Но при всей этой браваде, хохмам, затяжным поцелуям и быстрым выпивкам «на посошок» все — и отъезжающие, и остающиеся — каждые три минуты почему-то оказывались на седьмом этаже телецентра, возле редакции «Последних новостей», соединенной стеклянным окном-проемом с центральным диспетчерским залом. Здесь постоянно торчала толпа. Люди с тревогой, с бледными лицами поглядывали на хмурых и безмолвных сотрудников «Последних новостей», на суетящегося в диспетчерском зале дежурного режиссера Царицина-Польского и на главный пульт управления Центрального телевидения — стену с пятью десятками экранов. Даже то, что на этих экранах все еще шла лишь пленка с увертюрой к опере «Весна России», — даже это заставляло людей мрачнеть, жадно курить, напряженно поглядывать на висящие всюду большие электрические часы, наспех выпивать внизу, в кафетерии, очередную чашку кофе и снова мчаться лифтом наверх, на тот же седьмой этаж.
Однако время шло, а в «Последних новостях» ничего не менялось. В окружении телетайпов ТАСС, UPA, Reiter, AP и т. д. здесь все так же молча и мрачно курили заведующий отделом, шесть редакторов- международников и два самых известных в СССР ведущих, которым гримеры периодически промокали лица, чтобы они могли в любую секунду, схватив с телетайпа текст заявления ТАСС или Советского Правительства, нырнуть за дверь соседней Студии 'А' и известить страну и мир о начале третьей мировой войны.
Сидя у телетайпов, редакторы напряженно следили за выходящими из них текстами. Все телетайпы, кроме одного, ТАССовского, стремительно, как швейные машины, прошивали перфорированную бумагу черными строками текста, и она длинными языками тянулась на пол из их кареток. UPA, Reiter, AP, телеграфные агентства «AFRICA» и «ArabWorld» выплевывали дюжины новостей о лихорадке во всем мире по поводу предупреждения Стрижа китайцам, японцам и Израилю, о панике на биржах, о выступлениях глав западных правительств, призывающих СССР и Китай к сдержанности, о переполнении людьми атомных бомбоубежищ в Японии, о боевой тревоге во всех ракетных войсках НАТО и СЕАТО, о тотальной мобилизации в Китае, Северной и Южной Корее, Израиле, Вьетнаме, Индии и СССР.
«Все мобилизационные пункты России переполнены!… Огромные очереди в военные комиссариаты выстроились не только в Москве и Ленинграде, но и в зоне восстания — в Челябинске, Перми, Ижевске, Кургане и даже в Екатеринбурге!…»
Было совершенно непонятно откуда — разве что из Центра космической разведки НАТО — у UPA эти сведения.
«Таким образом, — вещали советологи Reiter, — расчеты Стрижа подтверждаются: перед лицом китайского вторжения советский народ начал отходить от восстания и значительная часть мужского населения сразу же устремилась в армию. А сплотить вокруг правительства всех остальных помогут первые же телекадры китайско-израильской интервенции. И напрасно руководители восстания еще твердят по своим радиостанциям о том, что вся эта военная истерия — провокация Патриотического правительства. Русские уже их не слушают…»
Да, страна уже не слушала уральские радиостанции и голоса Зарудного, Стасова, Колесовой и других руководителей восстания. Страна слушала военные марши и «Патриотическую сонату» и с минуты на минуту ждала официального сообщения о начале войны с Китаем. Царицын-Польский смотрел на огромные электрические часы на стене, показывающие время в Москве, на Урале, в Хабаровске и во Владивостоке, видел, что на хабаровском циферблате стрелки приближаются к роковой цифре «4 утра», и все чаще поглядывал за стеклянное окно в комнату редакции «Последних новостей». Но там самый главный — ТАССовский — телетайп по-прежнему молчал, не выдавая ни строки. И пусто, серо было на экранах правительственной телесвязи.
— К черту! К черту! Чтоб я вас тут не видел больше никого! — Царицын-Польский нервно вытолкнул в коридор очередных зевак, постоянно заглядывающих в зал, захлопнул дверь и даже запер ее, включил табло «НЕ ВХОДИТЬ!!!». «С-с-с-суки!» — выругал он про себя некое высшее начальство, видя, что пленки с увертюрой к «Весне в России» осталось в видеомагнитофоне меньше, чем на две минуты. Конечно, суки! Ведь совершенно ясно, что война уже решена и даже, скорей всего, началась. Так зачем же мучать людей, держать в напряжении, изматывать нервы? И что ставить после увертюры? «Патриотическую»? Или опять «Весну России»? Или марш из «Спартака» Хачатуряна?
Царицын-Польский уже протянул руку к стеллажу с табличкой «ОФИЦИАЛЬНАЯ МУЗЫКА (Патетика)» и взял кассету с пленкой «Спартака», когда за его спиной раздался характерный звук включения пульта видеосвязи. Режиссер замер, не поворачиваясь, его плечи одеревенели, а ноги сразу стали ватными. Итак, началось! Война! Господи, продли последний миг этого еще мирного бытия и сделай чудо! Сделай чудо! Не допусти, чтобы наши бросили на Пекин атомную бомбу! Ведь и у китайцев есть стратегические ракеты с ядерными боеголовками, а у меня дети, трое детей!…
— Товарищ Царицын! Повернитесь, наконец, к камере! — произнес у него за спиной удивительно знакомый голос — до того знакомый, что Царицын-Польский от изумления не поверил сам себе и решил, что он сходит с ума.
Он стремительно повернулся к пульту видеосвязи в надежде, что этот голос ему просто померещился. И от испуга выронил из рук кассету со «Спартаком».
На одном из шести экранов пульта видеосвязи был Михаил Сергеевич Горячев — лично, сам! За его спиной стоял какой-то небритый молодой мужчина, тоже удивительно знакомый, но, кто это, Царицын- Польский не мог сейчас вспомнить. А вот Горячев!…
— Слушайте меня внимательно, — сказал с экрана Горячев. И вдруг поморщился: — Да закройте рот! Я же не с того света. Я говорю из Штаба Курганской авиационной дивизии. Немедленно выпустите меня на все каналы телевидения!
— Но… но… но это… Мне же нужно разрешение… — пролепетал Царицын-Польский.
— Очнитесь, Царицын! — нетерпеливо перебил Горячев. — Какое разрешение? Я Президент Советского Союза! Вы понимаете? Я глава Правительства. Выполняйте! Выпустите меня на все каналы, немедленно!
— Но… Но я же не могу без… — Царицын-Польский бессильно оглянулся и обнаружил, что он один в зале. Ну да, вспомнил он, я же сам выгнал всех зевак!
— Идите сюда! — властно приказал с экрана Горячев. Ближе!
Все еще не веря своим плазам, все еще считая, что он бредит, Царицын-Польский приблизился к пульту видеосвязи и только теперь обратил внимание на то, что Горячев все-таки стал чуть иным — похудел, постарел и полысел окончательно. Но глаза, взгляд, голос — все осталось прежним…
— Слушайте, Царицын, у вас есть дети? — быстро сказал Горячев. — Вы хотите, чтобы китайцы бросили на них атомную бомбу? Только я могу остановить эту войну. Только я! Вы поннимаете? Но у меня есть считанные секунды. Садитесь за пульт! Садитесь, я приказываю!
Царицын-Польский, скорее механически, чем сознательно, подчиняясь магнетизму горячевской воли, сел за огромный пульт управления телевещанием.
— А теперь сразу вспомните лица своих детей и близких, — уже спокойнее диктовал ему Горячев. — Вспомнили? Так вот: сделайте это ради них, ради их спасения. Переведите меня сразу на ВСЕ каналы! Сразу! На все! Ну! Молодец!…
Царицын-Польский движениями робота защелкал кнопками и рычажками на пульте. Но по мере того как лицо Горячева вдруг стремительно размножилось на пятидесяти телеэкранах Главного пульта, душа Царицына проснулась и вдруг возликовала от его собственной смелости.
— Звук! Полный звук! — напомнал ему Горячев. — Спасибо!
— Все! Вы в эфире! — задушенно крикнул ему Царицын-Польский.
— Дорогие товарищи! — громко сказал Горячев, и все те, кто только что куда-то мчался по коридорам телецентра, кто смотрел телевизор дома или на работе — все изумленно застыли у экранов.
— Дорогие товарищи! — повторил Горячев. — Сейчас мое выступление транслируется по всем каналам советского телевидения и через спутники связи — на весь мир. Я прошу всех без исключения советских людей считать, что если моя речь прервана или мое лицо исчезнет с экрана, это будет сделано по приказу тех, кто хочет буквально сейчас, через несколько секунд начать советско-китайский военный конфликт, который немедленно приведет к третьей мировой войне. Товарищи! У меня нет времени объяснять вам, где я был эти долгие шестнадцать месяцев. Позвольте сразу приступить к делу…
