сахара, она достала большую стеклянную чашку, старательно вытерла ее снаружи и внутри березовыми стружками и наполнила крепким, кирпичного цвета чаем, подала Зигфриду… Остальные ненцы и Ани-Опой пили чай из простых алюминиевых кружек, но Зигфриду, как гостю, была подана стеклянная…
Дым очага уходил сквозь проем в конусе чума, от огня шло тепло, и ненцы, меднолицые от отсветов огня, сидели возле очага, скрестив ноги, сияв малицы, – полуголые, в замшевых штанах и открытых нижних рубахах из замши – ягушках. Курили трубки, закладывали жевательный табак за губу, пили чай – не с сахаром, а с сушеной рыбой, которая лежала перед ними в деревянном корытце. И старательно уходили от разговоров о последних событиях в тундре. Но Зигфрид гнул свое.
– Я слышал, что кто-то буровые в тундре поджег? – спрашивал он.
Старики-ненцы молчали, вопросительно поглядывали на Ани-Опоя или вообще отводили глаза и сплевывали табачную слюну. Ани-Опой дипломатично отвечал:
– Ненаца ничего не знает. Ненаца тундра каслает – олешки пасет. А огонь на русские буровые духи тундры пускают.
– Зачем?
– Не знаю зачем, – отводил глаза Ани-Опой. – Духи тундры в земле спали. Русский люди пришли, много плохо тундре сделали. Реки убили, зверь пугали, дырки в земле делали – совсем будил и духов, однако. Пока эти дырки в земле не были, духи не могли выйти, под землей сидели. Теперь русский люди хотели эти духи по трубе выгнать из тундры. Открыли дырки в земле, стали гнать духи в трубу, как в капкан. Чтобы ненацы совсем без друзей остались. А духи вырвались и наказали русских… – Ани-Опой шумно отхлебнул чай из своей кружки.
«Ничего себе, интерпретация открытия газопровода „Сибирь–Западная Европа“!» – усмехнулся про себя Зигфрид. Но вслух сказал по-иному:
– Когда русские из-под земли газ достанут, в тундре тепло станет, светло станет. Русские люди вам теплые дома построят, электростанции.
– Совсем тогда ненец умирать будет, однако, – сказал со вздохом какой-то старик и даже закачался всем туловищем обреченно.
– Но почему?!
– Совсем тундра грязный станет. Пока русский люди сюда не пришел, тундра чистый был, ненец никогда не болел. А русский люди пришел и много своих больных духов принес в тундру, однако.
– Но ведь больницы построили, школы, интернаты – я сам видел в Салехарде и в Уренгое!
– Больницы – тьфу! – вдруг возмущенно сказал другой старик. – Совсем не лечат! Мой живот болел, очень сильно болел. Мой на оленях больницу ехал, в Новый Порт ехал. Доктор говорит: соболь давай – буду лекарство давать. Я говорю: ты лекарство давай, я чум поеду, соболь тебе привезу. Нет, говорит, сначала соболь давай, однако. Так не дал лекарство, пока я больной живот чум поехал, соболь взял для доктор.
– Нынче все опять стал, как давным-давно был, до революции, – сказал третий старик. – Даже хуже стал, однако. Русский люди нам, ненцам, паспорт не дают. А без паспорт милиция ни один город жить не пускает. В Москва не пускает жить, в Ленинград не пускает, даже в Салехард не пускает. Тундра живи! А как тундра жить? В магазин соболь даешь – магазин тебе ничего не дает. Мука не дает, чай не дает, масло не дает. Только бумажный деньги за соболь дает. А за бумажный деньги нигде ничего нету. Мой дочка в самый Москве на экскурсий был, говорит: «Москве даже для русский люди мясо нету, однако!» Мой башка не понимает: если русский люди для себя ничего нету, зачем русский в тундру пришел? Ненец всех русских кормить не может: ненец мало, русский люди – очень много, однако…
Откинув входную полость, в чум забежали собаки – спрятаться от ветра, который поднялся в тундре к ночи. Высунув языки, они легли на вытертую оленью шкуру, поглядывая то на жаркий огонь очага, то на ненцев и Зигфрида. На их пушистых шкурах серебрились и поблескивали капли тающего снега.
– Русский люди – злой люди, дурной башка, – продолжал старик и объяснил: – Собака видишь? Мой собака – правильный собака: оленя пасет, волка нападает, детей шибко любит, однако. Русский люди не так – чужой земля воюет: сам себе тундре лагерь строит, тюрьму! И другой русский люди в этот лагерь сажает – сам свой народ лагерь сажает, тюрьму! И собак совсем портил – на человека нападать научил, однако! – Старик снова сокрушенно покачал головой, в которой явно не укладывалась такая дикость: Человек научил собаку нападать на Человека и равного себе Человека сажал в тюрьму, как песца в клетку!
– Ты много говоришь, Лабута, – укорил его Ани-Опой, ему явно не нравилось это направление разговора.
– У меня имя такой – много говорить, – ответил старик.
И спросил у Зигфрида:
– А твой имя что значит?
Зигфрид пожал плечами:
– Ничего… Имя просто…
– Ничего не может быть. Каждый имя что-то значит, однако.
– Например, Тэта, – оживился Ани-Опой, явно радуясь тому, что можно увести разговор в другую сторону. И показал на старика, у которого доктор требовал соболя за лекарство. – Тэта – у кого оленей много.
– Теперь не так много, – сказал Тэта. – Теперь люча тундру портил, ягель нет для олешков, много олешков умер, однако…
– Значит, неправильный твой имя стал, – сказал ему Ани-Опой и показал на старика по имени Лабута. – А у него имя правильный – Лабута. Много говорит, значит.
– А твое имя что значит? – спросил Зигфрид у Ани-Опоя, отправляя в рот очередной кусок вареной оленины и запивая его чаем.
– Мое имя значит «еще один», – сказал Ани-Опой. – Мой отец детей так называл: первый родился – Опой. Один, значит. Второй родился – Сиде. Два, значит. Третий родился – Нягар. Три, значит. Так семь детей родились. А больше мой отец не умел считать, однако. Потому, когда я родился, он сначала начал – Ани-Опой, Еще один, значит…
Ненцы снисходительно засмеялись, словно у каждого из них было высшее математическое образование. Зигфрид даже с некоторым удивлением смотрел на них – на их открытый детский смех…
– А где твоя жена? – спросил он Ани-Опоя.
– Моя баба на хальмер пошел, – сказал Ани-Опой, погрустнев мгновенно, и объяснил непонимающему Зигфриду: – Моя баба сына рожал. Русский доктор пять соболей взял, а все равно бабе живот резал, а потом на хальмер послал. И соболь мне не отдал, однако…
Все ненцы опечалились мгновенно, их лица были полны сочувствия Ани-Опою.
– Два года один живу, – продолжал Ани-Опой. – Восемь детей кормить – очень трудно, однако. Поэтому пять детей тут, один сын охотник в тундре, а два старший дочка в интернат отдал. Не хотел отдавать, там их русский мужик портить будет. Но восемь детей Ани-Опой не может кормить; тундра совсем плохой стал – зверь нет, рыба нет, птица тоже нет, однако…
Старики ненцы принялись шумно вздыхать.
– А как твоих старших дочек звать? – с внутренней опаской спросил Зигфрид.
– Тадане и Папане.
Зигфрид облегченно перевел дух. Нет, не так звали ту, двенадцатилетнюю. Он спросил:
– А зачем столько детей сделал?
– А что еще делать? – ответил Ани-Опой, хитро блеснув узкими глазами. – Телевизор нету, света тоже нету, однако.
И снова все ненцы расхохотались веселым, открытым, словно детским, смехом…
Неожиданно собаки с громким лаем выскочили из чума. Ани-Опой и другие ненцы поднялись и, на ходу натягивая малицы, вышли за ними. Зигфрид остался один на один с пятью детьми. Мелькуне, старшая дочка Ани-Опоя, возилась в углу: из кусочков меха и тряпиц ловко делала какую-то крохотную фигурку в малице и кисах.
– Что это? – спросил Зигфрид.
– Это кукла. Будет для младшей сестры игрушка, однако… – ответила Мелькуне, не поднимая глаз.
«Черт возьми, – подумал Зигфрид, – грязные, немытые, живущие с собаками и оленями, эти люди –
