Та-ак. Ну что ж…
Я бесшумно открыла свою сумочку, вытащила пистолет, сняла с предохранителя. И, подняв пистолет в правой руке и прижимаясь спиной к стене, медленно двинулась к своему номеру. Между ним и началом коридора было шесть номеров по моей, правой стороне коридора и столько же — напротив, по левой.
Я кралась от двери к двери, прислушиваясь, как кошка. За дверью номера 502 — тихо.
За дверью 504 — мужской храп. Двинулась дальше…
506 — характерный, ритмичный и все учащающийся скрип кровати.
Все ясно, дальше…
508 — знакомый мужской «Голос Америки»: «Минувшую неделю сильнейший боксер планеты Майкл Тайсон начал на больничной койке в Пресвитерианском медицинском центре в Нью-Йорке, а завершает прогулками по Москве». Вот страна — в два часа ночи тоже слушают вражеские голоса! Двинулась дальше…
510 — тихо. Пошла, следующий номер — мой.
Стоп! Там голоса! Там шум борьбы и женский зажатый голос:
— Пусти!.. Я буду кричать! Ой, не надо, не на…
И что-то грохнуло об пол…
Уже не раздумывая, я пинком ноги саданула в дверь и ворвалась в номер, держа пистолет двумя руками и выпалив:
— Руки вверх! Милиция…
Впрочем, последнее слово я произнесла лишь до половины. Потому что картина, которая мне открылась, была совсем из другой оперы. В накуренном номере горел лишь торшер, да и то — на полу, раскачиваясь на ковре, словно его только что уронили. Рядом с торшером валялись пустая бутылка из-под вина «Игристое» и блюдце из гостиничного буфета, полное окурков, а на моей кровати, прямо поверх покрывала лежал мой юный лекарь Саша — спал одетый, разметав руки по сторонам и даже не сняв туфель. Возле его подушки, на тумбочке, стоял недопитый стакан, а еще один стакан и пустая бутылка «Грэми» стояли на столе под картиной Айвазовского «Девятый вал». И здесь же, у стола сидел в кресле Гольдин и держал на своих тщедушных коленях пышнобедрую, в распахнутой блузке горничную-дежурную по этажу. В тот момент, когда я ворвалась в номер, она, задрав ноги, делала вид, что сопротивляется его попыткам стянуть с нее трусы…
Теперь и Гольдин, и горничная испуганно замерли, обернувшись ко мне. При нижнем свете торшера и при бликах этого сучьего фонаря за окном они оба — разгоряченные коньяком и своей борьбой, со взъерошенными волосами и помадой на лицах — выглядели как персонажи из фильмов ужасов. Я опустила пистолет и устало выдохнула:
— Вон отсюда.
Горничная неуклюже встала с колен Гольдина, нагло, прямо при мне натянула трусы и стала застегивать кофточку, которая никак не сходилась на ее коровьей, десятого, что ли, размера груди.
— Анечка, извините… — сказал Гольдин, тоже вставая и собираясь закурить. — Понимаете, мы вас ждали, ждали…
— Вон! — взревела я, схватила его за шиворот кителя и просто вышвырнула из номера, как котенка.
Горничная запихала наконец свою грудь в кофточку, с независимым видом прошла мимо меня к выходу и закрыла за собой дверь. А я…
Я рухнула у кровати на колени и разрыдалась. Все напряжение прошедших суток выхлестывало из меня этими слезами. К черту! Этот жиденок, начальник личной охраны главы правительства, в моем номере лезет под юбку пышнозадой гостиничной дежурной… Этот начальник Первого Главного Управления КГБ сует меня под ноги бойцов спецназа, а потом самодовольно расхаживает по своему роскошному кабинету. И даже Лариса Горячева спит сейчас без задних ног в своей роскошной спальне на Ленинских горах! И только я, я одна должна пахать на них и лезть в очередную мышеловку!..
Когда слезы сошли, я подняла голову, утерла глаза и посмотрела на Сашу, безмятежно спавшего на моей кровати. Потом высморкала нос, разбухший от слез, и открыла окно, чтобы проветрить комнату. Стоя у открытого окна, я взяла с тумбочки недопитый Сашей стакан с коньяком — в нем было еще граммов сто пятьдесят — и залпом выпила. Горячее тепло покатило по груди, к желудку. А Саша, мой лекарь, мой ангел, все спит! Глупый мальчик!.. Черт возьми, если им — генералам, майорам и всем прочим — можно все, то почему мне нельзя хоть что-то?
Все еще стоя на коленях перед кроватью, я медленно погладила Сашу по лицу, по гладким, еще не знавшим бритвы щекам.
Но он не просыпался. Он спал, приоткрыв губы, как невинный ребенок, и тихое дыхание исходило из его уст. В мигающем свете уличного фонаря я медленно нагнулась над его губами, собираясь поцеловать тихо и нежно, почти по-матерински.
И в эту секунду он захрапел. И вместе с этим храпом из его горла вырвался и шибанул мне в лицо резкий запах алкогольного перегара.
Я в бешенстве вскочила на ноги, схватила пустую коньячную бутылку и со всей силы хряпнула ее о стену. Но даже от этого звона Саша не проснулся. И вообще никто не прореагировал на звон разбитой бутылки — даже сосед.
Только этот сучий фонарь продолжал мигать за открытым окном мертвенно-белым светом, да дождь сек мокрый и черный асфальт спортивной школьной площадки.
Я оглядела пол — осколки бутылки, опрокинутый торшер… Я закрыла окно, опустила нижний шпингалет, прошла к двери и заперла ее на ключ. Потом подняла торшер, сняла со стены картину Айвазовского и, пользуясь ею, как лопатой, смела все бутылочные осколки и окурки в угол…
А Саша продолжал спать. А кровать в номере всего одна…
«В гробу я вас видала!» — сказала я про себя, подошла к кровати, завернула на Сашу покрывало и повернула его к стене. При этом он гулко ткнулся о стену головой, но и тут не проснулся, а лежал, как куль. «Паскуда Гольдин, — подумала я, — напоил мальчишку, много ли пацану надо! Правда, сейчас парни его возраста и даже куда младше не только пьют в подъездах, как заправские алкаши, но и девчонок насилуют напропалую — статистика по стране ужасная, только в одной Полтаве в этом году — 29 случаев групповых изнасилований несовершеннолетними. Но этот мальчик совсем иных манер, конечно…»
Вздохнув, я разделась и внимательно оглядела себя. Черт возьми, везде синяки: на плече, на животе, на бедрах. Убила бы этих десантников!
Наконец я легла в кровать, под одеяло, а пистолет сунула под матрац. Кровать была узка для двоих, но Саша лежал на боку, так что я помещалась. И все же это соседство с ним, пусть даже спящим и пьяным, не давало мне уснуть, я лежала с открытыми глазами и смотрела в потолок. Да, в этой гостинице, построенной пленными немцами, такие стены, что можно и прирезать человека, и никто не услышит, если не станет специально подслушивать под дверью…
На потолке то вспыхивали, то гасли сполохи уличного фонаря.
Я выпростала из-под одеяла правую руку, дотянулась ею до шнура оконной шторы и…
И вдруг я поняла, что не поеду ни в какую Сибирь, пока не выясню, светил этот фонарь в ночь похищения американки Стефании Грилл или не светил. Пусть за мной следит МУР, пусть за мной следит КГБ и пусть Лариса лезет на стенку от своей психопатии, — в гробу я их всех видала! У меня есть ниточка, есть версия, и я пойду по ней — по ней, а не в мышеловку генерала Куркова.
День третий
Воскресенье, 11 сентября 1988 года
16
