миновали по Садовому кольцу поворот на Петровку, я удивилась и обеспокоенно завертела головой.
— Не волнуйтесь, — сказал Белоконь, ведя машину. — Котов ждет нас в другом месте.
И я опять поверила, идиотка! Поверила, потому что все в моей голове теперь перемешалось и концы не сходились с концами. Если Котов с ними, то почему они телятся со мной, почему повезли сначала в «Матросскую тишину», а не сразу к Котову на допрос? И о чем я теперь пожалею? А может, и вправду Белоконь хотел мне помочь? Ведь вон как он нервничал перед выходом из кабинета! Может, он действительно втюрился в меня…
Мы свернули на Кутузовский проспект. Пожалуй, это самая освещенная часть Москвы — здесь в роскошных, еще сталинской архитектуры домах живет наша правительственно-дипломатическая знать, и еще не так давно здесь же жили Брежнев, Андропов, Черненко, Щелоков. Поэтому в годы моего студенчества мы, я помню, если попадали в этот район, первым делом покупали здесь хлеб. Хлеб и булки были здесь удивительно вкусными, куда вкусней, чем в любом другом месте Москвы. Это потому, что в здешние магазины поставляли хлебобулочные изделия только так называемой «первой выпечки». То есть когда в магазинах остается нераспроданный и уже зачерствевший хлеб, его отправляют обратно в пекарни, там сушат, растирают, добавляют еще муки и выпекают хлеб для общего пользования — это «нормальная» практика. Поэтому хлеб в широкой продаже всегда какой-то недопеченный или, наоборот, сухой, с комками. Но здесь, на Кутузовском, такого хлеба «второй» или «третьей» выпечки никогда не было! Только свежайший, из настоящей муки! Конечно, и мясо здесь тоже было получше, и другие продукты, но у нас, студентов, стипендии хватало только на хлеб, пельмени и кефир…
Мы промчались мимо кинотеатра «Призыв», где толпа стояла на последний сеанс «Маленькой Веры», мимо ярких окон какого-то кооперативного кафе, в котором мужчины танцевали вокруг плывущей лебедем невесты в свадебном платье, мимо панков, столпившихся на площади перед Панорамой Бородинской битвы…
Все выглядело мирно, по-вечернему буднично. И только меня увозили от этой мирной будничности неизвестно куда…
Неожиданно в машине заработало радио — я не заметила, когда Белоконь включил его.
«— По сообщению агентства Франс Пресс, вчера в столице Советской Эстонии состоялся трехсоттысячный митинг…»
Спутать этот голос было невозможно ни с каким другим, я сразу узнала мягкий выговор Би-би-си.
«— Основной темой выступлений видных эстонских писателей, художников и артистов была срочная необходимость обеспечения экономической, культурной и политической независимости Эстонии…»
— Так, и эти! Мало нам армян! — сказал сбоку от меня майор Захаров.
«— Лондонские газеты отмечают, что в минувшую пятницу на пленуме ЦК компартии Эстонии было одобрено объявление эстонского языка государственным и введение эстонского гражданства. Выступавшие коммунисты открыто говорили о необходимости резкого уменьшения экономической зависимости от Москвы…»
Капитан Притульский присвистнул, а Захаров выругался:
— А он там треплется по Сибири про гласность! Вот она, гласность!
— Тише, дайте послушать! — прервал их Белоконь.
— А что тут слушать? Войска туда надо вводить!
— Да там стоят уже, слава Богу! — усмехнулся Белоконь. — Толку-то!
«— Находящийся во Владивостоке председатель КГБ Виктор Чебриков провел совещание с партийными руководителями Дальнего Востока, а также с военачальниками и политработниками частей и подразделений Министерства обороны СССР и КГБ, — продолжало Би-би-си. — Западные советологи отмечают, что последнее время публичные выступления Лигачева и Чебрикова все больше конфронтируют с политикой и высказываниями Горячева…»
— Конфронтируют! Грамотеи! — сказал Притульский.
— Да подожди ты! — оборвал его Захаров.
«— Так, второго сентября в интервью, напечатанном в газете „Правда“, председатель КГБ Чебриков ясно дал понять, что, несмотря на улучшение советско-американских отношений, „холодная война“ продолжается. По его словам, постоянную угрозу советской системе представляет подрывная деятельность ЦРУ и других иностранных ведомств. Эти ведомства якобы финансируют создание в СССР подпольных, полулегальных и даже легальных групп, желающих свергнуть существующий строй…»
— Не «якобы», а так и есть! — воскликнул Захаров.
— Есть-то есть, только зачем высовываться… — сказал Притульский.
Тут, проскочив Триумфальные ворота и проспект Маршала Гречко, Белоконь свернул на Рублевское шоссе. Оно было совершенно пустым, если, конечно, не считать милицейских «стаканов» у каждого светофора. Рублевское шоссе — это зона кремлевских дач, которые скрыты за густой лесопосадкой и высокими заборами. Но ведь полковник Котов еще не относится к тому разряду номенклатуры, которая живет на этих дачах. Значит, меня везут к кому-то повыше. «Но к кому? — думала я. — Лигачева нет в Москве, Чебриков во Владивостоке. Неужели — Власов?!»
«— Нью-Йорк, — сказал лондонский диктор. — Нью-йоркская полиция принимает экстренные меры на случай возможного падения на город обломков советского спутника „Космос-1900“, вышедшего из-под контроля наземных служб управления…»
— Тьфу! — в сердцах сказал Белоконь. — Ну всюду у нас бардак! Даже в космосе!
«— Спутник, на борту которого находится ядерный реактор, — продолжал диктор, — был предназначен для сбора разведывательных данных. Несмотря на то что шансы падения радиоактивных обломков этого спутника на Нью-Йорк оцениваются как 1 к 5000, не меньше двенадцати различных учреждений города и штата охвачены сейчас программой подготовки на случай радиационной опасности…»
Захаров расхохотался:
— Ну, идиоты! Один шанс на пять тысяч, а они!..
— Да это ж Би-би-си, англичане! — сказал Притульский. — Они всегда америкашек подначивают.
Между тем наша милицейская «Волга» уверенно катила вперед, даже не притормаживая на перекрестках. Белоконь включил мигалки на крыше машины и по радиотелефону оповещал посты охраны шоссе: «Я восьмой! Я восьмой! Прохожу семнадцатый километр. Пароль „Зарница“! Пароль „Зарница“! „Восьмой, вас понял“, — отвечали ему и еще издали давали „зеленую волну“.
Опять поворот, лесная дорога, гладенькая, как шоссе, потом — указатель «Барвиха» и — закрытый милицейский шлагбаум, два солдата-автоматчика стоят, как попки. Белоконь выключил радио. «Ну, мать, ты и попала!» — подумала я про себя, потому что барвихинские дачи — это уже сливки из сливок, только члены Политбюро.
Дюжий майор вышел из караулки, медленно подошел к машине. Белоконь опустил ветровое стекло. Они не произнесли ни слова — только посмотрели друг другу в глаза. Майор кивнул, вернулся в караулку и поднял шлагбаум. Мы медленно проехали. Снова пустая, но освещенная лесная дорога, вдоль обеих ее сторон густая, словно натянутая на проволоку, зеленая стена лесопосадки, и знаки «Скорость — 20 км/час». И снова — через два километра — шлагбаум.
Но при нашем приближении он уже предупредительно поднялся…
И только когда мы миновали третий шлагбаум, Захаров и Притульский вдруг крепко схватили меня за локти, один из них тут же сунул мне в рот кляп, а второй ловко защелкнул наручники на моих запястьях. Я ошалело задергалась, но Белоконь уже остановил машину перед большой двухэтажной и полуосвещенной дачей, стоящей в густом окружении высоченных сосен.
И в тот же миг, когда «Волга» остановилась, на даче погас весь свет, словно нас ждали. В полной тишине Захаров и Притульский быстро протащили меня от машины к боковой двери дачи. Я увидела лишь, как сквозь сосны блеснула лунная дорожка на темном зеркале реки… Белоконь не вышел из машины. Захаров и Притульский втолкнули меня в двери дачи, там какие-то сильные мужские руки стальной хваткой сжали мне локти с обеих сторон и уверенно повели куда-то в глубь дома. За спиной я услышала, как машина Белоконя, прошуршав по гравию дорожки, укатила.
Тут меня втолкнули в какую-то темную комнату, которая вдруг мягко дернулась и поплыла по воздуху,
