офицеров. И до двенадцати часов следующего дня заперли нас в гостиничном номере, приказали ждать.
Немки оказались учительницами из ГДР. Нас отпустили. Зная, что их поезд отходит в 16.00 с Белорусского вокзала, мы купили сувениры и помчались на вокзал. Прощались, конечно, навсегда. И разумеется, не могли объяснить настоящую причину своего поспешного бегства из «Метрополя». Представьте себе, что это такое для морского офицера с понятием чести в духе «Честь имею» В. Пикуля! Я каждой клеточкой чувствовал, как глубоко обижены девушки. Ведь я хорошо знал немцев по Казахстану – удивительно точные и вежливые люди.
Мы понимали, что видим их в последний раз, а они этого не понимали, щебетали, дарили нам свои фото с адресами, просили звонить, писать и приглашали в гости. Тронулся поезд «Москва – Берлин», слезы, спазм в горле, красные сигнальные огни последнего вагона, навсегда уходящего в черную дыру Вселенной!
Прошли годы, рухнул «железный занавес», стало возможно общение с цивилизованным миром. Я попробовал разыскать Эдит по адресу, написанному на обороте ее фото. Но отправленное в Берлин письмо вернулось обратно за отсутствием адресата. Моего товарища уже пятнадцать лет как нет в живых, я иногда езжу в Москву к нему на могилу. И хотя с момента той далекой встречи прошло 50 лет, я до сих пор не потерял надежду от своего и покойного друга имени попросить прощения у Эдит и Хильды за допущенную – не по нашей вине – бестактность. Вот уже больше десяти лет я пишу на программу «Жди меня», на радиостанцию «Немецкая волна», в «АиФ» и в другие русские и немецкие газеты. Прошу найти мою Эдит Ольшевски, мой «солнечный зайчик» из Леты. И нигде не могу ее найти!
Помогите! А вдруг случится чудо, и я еще смогу увидеть ее?!
Ну вот… Такое письмо…
Надеюсь, теперь вы знаете, что такое obsession…
Так почему бы нам не ввести это слово в русский язык? Если музыканты ввели слово «сэшн», то я ввожу «обсэшн». Хотя, честно говоря, в написании кириллицей оно мне нравится куда меньше, чем obsession.
Хотел на этом закончить, но будет нечестно не рассказать тут и о своих собственных obsessions.
Ну, первая – лирическая – обсэшн стала сюжетом моего романа «Московский полет», пересказывать его здесь будет слишком долго.
А про вторую я лишь упомянул в предыдущей главе. Цитирую: «Когда госпожа История и лично товарищ Брежнев открыли в „железном занавесе“ крохотную калитку еврейской эмиграции, мне показалось, что именно я должен и могу написать об этом историческом процессе. И я, бросив карьеру успешного советского драматурга и журналиста и оставив страстно любимых мной русских женщин, нырнул в этот эмиграционный поток…»
На самом деле все было гораздо сложнее и глубже.
Еврейская эмиграция из СССР началась в 1971 году почти сразу после знаменитого «дела Кузнецова», который вместе с группой соратников попытался в аэропорту «Пулково» захватить самолет и улететь на Запад. Всю группу арестовали, Кузнецову дали 25 лет, остальным тоже выдали «на полную катушку». Но буквально через несколько месяцев 30 евреев, в том числе зять Леонида Утесова, писатель и сценарист Эфраим Севела, а также журналист Давид Маркиш, сын расстрелянного Сталиным писателя Переца Маркиша, устроили сидячую забастовку в приемной Президиума Верховного Совета – требовали выпустить их из СССР.
И их выпустили!
Я встретил Маркиша на Главтелеграфе за несколько дней до его отъезда, он-то и сообщил мне об этой акции и полученном ими разрешении на выезд. Дэзик – так мы звали его в «Литгазете» – был известен своими поисками «снежного человека», за которым он гонялся по Тянь-Шаню и Памиру, фотографировал его следы на снегу и какие-то его силуэты в тумане. Теперь на этого чуть ли не первого легального еврейского эмигранта я тоже смотрел как на «снежного человека» и не мог себе представить, как это можно уехать из СССР в неведомый Израиль, тем паче – журналисту, привязанному – нет, прикованному пожизненно! – к русскому языку.
Но время шло, капли точили «железный занавес», крошечный ручеек эмигрантов все расширялся и расширялся, и уже года через три вся еврейская Москва обсуждала один вопрос: ехать или не ехать?
И тогда мне пришла в голову идея написать книгу об этом историческом событии – исходе евреев из СССР. И чем больше уезжало знакомых и незнакомых людей, и чем больше приходило от них писем из Израиля, США, Канады и Австралии с описанием драматических подробностей их дороги через Австрию и Италию, тем обсэшн становился мой замысел. А к 1978 году я уже не мог ему сопротивляться – я видел эту книгу во сне и наяву, как затем видел ее журналист Рубин (Рубинчик) в моем романе «Любожид, или Русская дива».
Обсэшн этой книгой увело меня в эмиграцию, заставило пройти с эмигрантским потоком весь путь от Шереметьево до австрийских притон-отелей мадам Беттины и нищенского пребывания в Риме и Ладисполи, интервьюировать по дороге всех встречных-поперечных от близких друзей до главарей первой русской мафии в Риме, а затем, в США, – написать сначала «Красную площадь», «Журналист для Брежнева», «Чужое лицо» и «Красный газ», чтобы только после этого замахнуться на свою еврейскую трилогию – «Любожид, или Русская дива», «Римский период» и «Московский полет». Я писал эти книги больше десяти лет…
Вот теперь, мне кажется, я объяснил вам, что такое obsession. Оно способно изменить всю вашу судьбу.
Наслаждение
Давайте сразу разделим эту тему на две части:
1) наслаждение эротическое, сексуальное и
2) наслаждение интеллектуальное, творческое.
Конечно, я мог бы полезть в набоковскую «Лолиту» и выписать метафоры и эпитеты Гумбольта при описании им сокровенных прелестей предмета его роковой страсти. Или заглянуть в книги Мопассана и Миллера. Но зачем, когда в романе «Русская дива, или Любожид» я сам посвятил этому процессу не одну страницу.
«…Он расстегнул ей блузку, снял с нее лифчик и начал целовать ее узкие плечи, шею, грудь… а потом уложил ее, покорную и бесчувственную, на пол, на ковер, расстегнул ее юбку и снял с нее все – шелковую комбинацию, колготки, трусики.
Она не реагировала никак. Она лежала перед ним на ковре – худенькая алебастровая Венера с закрытыми глазами, темными сосками, курчавым светлым пушком на лобке и с двумя тонкими серебряными браслетами на левой руке.
Он встал, поднял Варю на руки и отнес в тесную ванную. Здесь он поставил ее под душ и стал мыть, как ребенка, мягкой розовой губкой.
Голый, он стоял рядом с ней под теми же струями душа, вода текла по его волосатому торсу и ногам, и в тесноте узкой ванной он почти вынужденно касался ее плеч, ягодиц и бедер своим готовым к бою ключом жизни. И тем не менее он не чувствовал сексуального нетерпения. Скорей он ощущал себя восточным евнухом, который гордится тем, что только что на огромном и грязном базаре рабынь отыскал эту белую жемчужину, эту юную и робкую языческую княжну с длинными ногами, золотым пухом лобка, нежным животом, мягкими бедрами, детской грудью, высокой шеей, синими глазами и льняными, как свежий мед, волосами. Таких женщин нет ни в Персии, ни в Иране, ни в Израиле. Такие дивы живут далеко-далеко, за двумя морями и тремя каганатами. Они живут северней хитроумных армян, северней диких алан, склавинов, антов, словен, кривичей и даже северней булгар и ляхов. Греки зовут их племя Russos и говорят, что язык их похож на язык германцев и что даже название их главной реки звучит на германский манер – Днепр. Эти Russos не знают Единого Бога, они поклоняются огню, ветру, камням и деревьям…
Но, в конце концов, совершенно не важно, на каком языке они говорят и кому они поклоняются. А важно, что эта рабыня трепетна, как лань, чиста, как лунный свет, и пуглива, как все язычницы.
Купая свою находку, Рубинчик чувствовал себя евнухом, который готовит царю новую любовницу.
С той только разницей, что этот евнух не оскоплен, а царь – он сам, и поэтому…
