нет! Быстрей! Быстрей!
Все содержимое чемоданов высыпалось на стол, сортировалось и ощупывалось быстрыми презрительными руками.
– Это что?
– Школьные тетради.
– Это рукопись! Рукописи вывозить нельзя!
– Но это школьные сочинения ребенка! Читайте: «Образ Лариной в поэме Пушкина…»
– Не разговаривать! Отдайте рукопись провожающим. Нет провожающих – в мусор! А это что?
– Мамины бусы…
– Жемчуг вывозить нельзя! Это контрабанда!
– Какая контрабанда?! Вы что! Это просто бусы!
– Поедете без бус! И лекарства нельзя!
– Но это от сердца! У меня…
– Не разговаривать! Где разрешение на вывоз фарфора? Одна чашка или десять – не важно! Без разрешения Министерства культуры старинный фарфор вывозить нельзя! А это что?
Жемчужные бусы словно случайно рассыпались по полу, фарфор, палех, мельхиор, кораллы, серебряная посуда, лишние, сверх нормы, банка икры или бутылка шампанского и вообще все ценное, на чем мог остановиться глаз, – все это властной рукой сдвигалось в сторону.
– Отдайте провожающим!
– У нас нет провожающих!
– Не важно. Достояние страны вывозу не подлежит! Сымайте серьги!
– Но личные украшения разрешено иметь!
– Не дороже чем на 250 рублев. А у вас дороже. Сымайте! Где еще золото? Нету? К гинекологу на досмотр! Вон у ту кабину! Быстрей! Живо! И дочку туда ж!
– Но ей только десять лет!
– Не важно! Пусть проверят! Мало ли чего вы ей промеж ног всунули! Што мы вас – не знаем! А вы хромаете, мужчина! Сымайте обувь! Протез? Тем более! Снять протез! Быстро!
– Я – инвалид войны, капитан запаса!
– Видали мы ваших инвалидов войны! Из Ташкента небось! Живо снять протез! Что-то он тяжелый для дерева. Вася, дай пилу!
– Да вы что! Товарищи, как я ходить буду?
– Мы вам не товарищи. Тамбовский волк тебе товарищ!…
Пила впилась в протез инвалида, отвертки вспарывали портативные радиоприемники и фотоаппараты, щипцы выламывали рычажки-буквы у пишущей машинки какого-то журналиста, шило продырявило меха аккордеонов и головы целлулоидных кукол, сильные пальцы выдавливали всю краску из тюбиков у художников, и Степняк ясно видел, что под видом формального поиска контрабанды здесь идет последний акт какого-то жестокого, мстительного мародерства. Те вещи, которые они не могли отнять и проверить, таможенники ломали, портили, превращали в груду лома и швыряли на другой конец стола вмеcте с надорванными подкладками детского пальто, мужских пиджаков, шапок, подушек.
– Не прикасайтесь к вашим вещам! Отойдите! Грузчики сами сложат!
Грузчики наспех и с нарочитой небрежностью совали в чемоданы кашу вещей, половина не помещалась, но хозяевам уже не разрешалось прикасаться к этим чемоданам, чтобы они тайно не сунули в них кольцо или бриллиант перед прохождением личного досмотра. Распотрошенные чемоданы с торчавшими из них штанинами кальсон и рукавами детских платьев грузчики несли к выходу на перрон, а хозяева чемоданов двигались рядом на расстоянии пяти метров и в двери останавливались. Здесь двое пограничников проверяли их документы, сверяя с какими-то своими списками, рассматривая детально и даже через лупу все печати и штампы на выездных визах и пристально сличая фотографии на этих документах с оригиналом. После этого двое таможенников ощупывали мужчин и детей мужского пола, а две таможенницы – женщин и девочек.
– Разверните ребенка! Дайте сюда эту соску. Не простудится, разворачивайте швыдше! Быстрей! Залышьте ребенка тут, а сами-до гинеколога! Вон у ту кабину!… Мужчина, выверните карман! Скильки у вас долларов? А это што за значок? Мастер спорта? Советские знаки отличия вывозить нельзя! Сымайте! А это шо за кольцо! Обручальное? А почему з камнем? Ценные камни вывозить нельзя! Што значит «не сымается»? Зараз сымем!…
Людей грабили, раздевали, потрошили и снова грабили до последней нитки жемчуга и обручального кольца – в двух шагах от платформы, к которой вот-вот должен был подойти венский поезд. И все это – быстро, в темпе, как на конвейере. С руганью, с окриками и с такой стервозной злостью, словно не эти же люди и не этим же таможенникам заплатили через грузчиков каждый по 400 рублей за эту «милую» процедуру.
– Детское питание вывозу не подлежит! – Норку оставьте, норку можно вывозить только в изделиях!
– Но это муфта!
– Не разговаривать! Это цельная норка. Не оставите – не едете! Быстрей! Решайте!
И люди очумело, тупо, в каком-то полутрансе отдавали деньги, меха, бусы, кулоны, кольца, люди позволяли делать с собой что угодно, потому что вон там, рядом, за окном, за краем платформы – полосатый шлагбаум и граница этого прекрасного государства всеобщего равенства и братства.
– Следующий! К третьему столу! Поднимайте чемоданы! Где разрешение на вывоз скрипки?
– Где документы на уплату пошлины?
– Где справка от ветеринара на собаку? Где клетка?
– Где документы на вывоз картин?
– Бинокли вывозить нельзя!
– Стиральный порошок вывозить нельзя!
– Мерительный инструмент вывозить нельзя!
– Изделия из слоновой кости вывозить нельзя!
– Икру – только сто грамм на семью! Остальное оставьте!
Стоя за канатом, Степняк ежеминутно смотрел на часы и лихорадочно отсчитывал в уме: в девять московский двойник, ведущий дело о самоубийстве Седы Ашидовой, пришел на работу. В 9.15 этот следователь позвонил на грузовую таможню и узнал, что Степняки и сегодня не явились за своим багажом. Что он, Василий Степняк, сделал бы в таком случае? Сначала оформил бы заявку на всесоюзный розыск беглецов и для ускорения сам отвез бы эту заявку в Прокуратуру или сначала обзвонил бы все таможни в Чопе, Бресте и Шереметьеве, а уж потом стал бы писать заявку на розыск!
По всему выходило, что жизнь Степняка и так, и так висит на волоске, на ужатом до предела нерве времени, и каждый телефонный звонок там, в глубине таможенного зала, может быть роковой зов по его, Степняка, жизнь и душу. И кроме того, в зале в любую минуту мог возникнуть новый белорусский «друг» Артур Коваль и очень удивиться, увидев Степняка в очереди на эмиграцию.
А рядом, вдоль каната, отгораживающего эту очередь от ринга потрошителей чемоданов, гневной бычьей походкой ходила сисястая толстозадая начальница таможни в серой форме и с погонами капитана на плечах. Она курила не переставая, ее сапоги звучно клацали по кафельному полу, а губы цедили:
– Предатели!… Жиды!… Фашисты!… Назад! От каната!… Сионисты!… Отойти от каната, предатели!…
– Мне фашисты одну ногу фугасом оторвали, а вторую вы пилой распилили! – сказал ей инвалид войны, сидя на полу и ремнями привязывая к культе надпиленный в двух местах протез.
– Пшел вон! – презрительно бросила ему начальница таможни.
– Да я-то уйду! И на одной ноге уйду! – сказал он и, отжавшись от пола руками, встал на ноги и постучал протезной ногой об пол. – Только вам ни та кровь, что я за вас на войне пролил, ни наши вещи впрок не пойдут. Помяни мое слово капитана запаса! – И пошел прихрамывая к выходу на перрон.
– Назад! – крикнула ему, багровея, начальница. – На медосмотр!
Инвалид повернулся и посмотрел ей в глаза. По его лицу еврейского остряка и заводилы было видно, что он вот-вот скажет ей по поводу этой новой экзекуции с проверкой анального отверстия нечто такое, что
