– Вах! Вах! Вах! – покачал головой отец. – Счастливый люди! Если бы я мог, я бы из этой страны голый ушел! Клянусь матери могилой!
– Отец! – предупредительно сказала мать и кивнула на открытые во двор окна.
– Ара, пусть слушают! – раздраженно отмахнулся отец. – Что? У нас во дворе – коммунисты живут? Люди живут! Все так же думают, как я! Если бы разрешили – все бы в Турцию ушли! Без вещей! – И спросил у Мурада: – Так в чем дело?
– В чем? – переспросил Мурад.
– Ну, она в Израиль уехала. Так о чем говорить? Что тебе теперь – никогда не жениться? Женишься на дочке Вагифа. – И отец повернулся к матери, сказал ей: – Ребенок, э!
– Не женюсь я, – упрямо произнес Мурад. – Я в Брест поеду.
– Что??! – сказала мать.
– Куда? – засмеялась Фируза.
Но Мурад не взглянул ни на мать, ни на сестру. Сказал отцу:
– Я сегодня сдал последний экзамен и еду в Брест провожать ее.
– Интересно, когда твой поезд отправляется? – насмешливо, как ребенку, сказал отец.
– Завтра вечером, в восемь. Мы уже купили билеты.
– Кто – «мы»? – посерьезнел отец.
– Ну, ее мать и я. Соня туда с братом уехала, а я их матери помогу вещи тащить, у нее шесть чемода…
Договорить он не успел – отец вскочил и через стол засвистел кулаком в воздухе. Но мать и Фируза бросились между ними, схватили отца за руки.
– Я тебе дам Брест! Я тебе дам чемоданы! – рвался из их рук отец и брызгал слюной: – Сопляк! Шпана! Комсомолец! Гетваран!
– Я люблю ее, отец, – сказал Мурад, стоя напротив него.
– Пустите меня! – кричал отец жене и дочке. – Я ему покажу «люблю»! Ишак!
– Отец! Соседи все слышат!… – плакала мать.
– Все, больше не могу! – вдруг сказал ей отец, ослабевая. – Не могу больше! Собирай родню! Утром всю родню собирай – я его при всех зарежу! Убью своими руками!
Тут во дворе раздался такой оглушительный взрыв, что стол с посудой подскочил вверх и свет замигал в лампочке. Но на это отец прореагировал совершенно спокойно.
– Опять этот идиот взорвался, – сказал он и высунулся в окно.
Там сосед Акрам слепо выскочил из своей веранды сквозь бело-желтые клубы дыма. Ступая по осколкам стекол, выбитых взрывом, он двумя руками держал опаленное лицо.
– Акрам! – сказал ему отец. – Я тебе сколько раз говорил! Я тебе восемь раз… Нет, я тебе уже девять раз говорил: что тебе, кроме сжатого воздуха, больше с работы украсть нечего?
Глава 15
Куда же ехать?
Больше любви, больше любви, дайте любви. Я задыхаюсь в холоде.
Княгиня Голицына служила у него за дуру или сумасшедшую. Поэтому он ее мучил. Так как она часто ела вмеcте с царем, он часто выливал ей на голову остатки своей тарелки… Дочь вице-канцлера Шафирова, крестившегося еврея, отказалась от чарки водки, он крикнул ей: «Злая жидовская порода, я тебя научу слушаться!» И подкрепил восклицание двумя сильными пощечинами.
Эрос не скупится на стрелы, он разбрасывает их не считая!
«Антисемитизм для русских, да и вообще для всех народов, – это как вонь для скунсов. Всегда, когда скунсу грозит опасность, он поднимает хвост и выпускает зловоние, так и антисемитизм. Вспомните – еврейские погромы 1905 и 1916 годов – они были как раз накануне мировой войны и катастрофы русской революции. А погромы в Германии?…»
Рыжий мужчина с голубыми глазами левита стоял позади Нели Рубинчик и держал в ногах несколько гигантских дерматиновых папок, раздутых от холстов.
– Все думают, – продолжал он, – что эта Империя вечна, что если у нее атомное оружие и черт знает сколько танков, то она несокрушима. Но раз она начала вонять антисемитизмом – все, она накануне гибели…
Его собеседником был известный иллюстратор Достоевского, Толстого и всех остальных русских классиков Григорий Израилевич Буини, который привез сюда, в Новодевичий монастырь, целую машину чемоданов с рисунками, офортами и картинами. И еще человек тридцать молодых и пожилых художников и художниц с гигантским количеством картин, а также двадцать музыкантов со скрипками, флейтами и виолончелями и дюжина людей с портфелями, набитыми семейными реликвиями – старинными шкатулками, статуэтками подсвечниками и вазами, – стояли тут, на каменном подворье Новодевичьего монастыря. В краснокирпичном флигеле монастырского собора, ныне Музея древнерусского зодчества, два раза в неделю – по средам и пятницам – комиссия Министерства культуры СССР определяла стоимость вывозимых евреями предметов искусства и назначала пошлину за этот вывоз.
Неля приехала сюда с дочкиной скрипкой. Без разрешения Министерства культуры ни один музыкальный инструмент, даже детскую скрипку-четвертушку, из Империи вывозить не разрешалось, и к десяти утра все в этой очереди уже перезнакомились и отвозмущались этими фашистскими порядками. Художники, которых власти травили, называли бездарностями, мазилами, абстракционистами и чьи работы никогда не пускали на легальные выставки и давили бульдозерами на выставках нелегальных, – эти самые художники вдруг здесь, за пару дней до эмиграции, узнавали, что их картины, оказывается, являются национальным достоянием страны и поэтому они, авторы, должны за вывоз этих картин уплатить государству тысячи рублей. И такие же суммы, то есть полную стоимость, нужно было платить за музыкальные инструменты, старинное серебро, вазы, статуэтки.
– Нет, вы только подумайте! Я купила эту вазу в магазине, заплатила триста рублей и думала, что она моя. А оказывается – нет! Я не хозяйка ни своей вазы, ни даже своих подсвечников! То есть, пока вы тут живете и работаете на них, они вам разрешают пользоваться вашими вещами, а когда вы уезжаете, то все ваши вещи – это их собственность! Даже рисунки моего трехлетнего сына я должна у них выкупать! Я не знаю – было такое при
– А вы не находите иронии в том, что мы, жиды, привезли свои картины на оценку в православный храм?
– Слушайте, в прошлую среду они мне сказали, что каждая моя картина стоит тысячу рублей! Я им сказал: знаете что? Возьмите их у меня по пятьсот! Даже по триста!…
– А вы слышали, что сделал Эрнст Неизвестный? Он поставил ультиматум: или они выпустят его скульптуры без всякой пошлины, или он позовет в свою мастерскую иностранных корреспондентов и на их глазах разобьет свои скульптуры кувалдой!…
– Пять лет назад мы выступали в Пензенской области, в глухой деревне. За всю историю этой деревни мы были там первые артисты. И колхозников это так растрогало, что они решили нам что-нибудь подарить
