Они так спешили, что, как и Костя Зайко, были даже без пальто и шапок…
9
Советский — режиссер — должен — знать — на кого — он — работает!
Кулак Павлаша, министра кинематографии, увесисто отбивал по столу паузу после каждого его слова. Костя Зайко сумел-таки вытащить наш фильм из Смольного и ленинградского КГБ — он сыграл на ведомственных амбициях министра кинематографии, в дела которого вдруг вмешался Романов, «провинциальный» секретарь обкома. Но, как говорится, хрен редьки не слаще. Теперь я сидел напротив холеной морды министра, между ним и мной была лишь полированная крышка его министерского стола, а по бокам от меня сидели Николай Лапшин, директор Ленинградской киностудии, и Станислав Межевой, главный редактор сектора художественных фильмов Министерства кинематографии. Павлаш только что просмотрел материал моего фильма в своем персональном кинозале на третьем этаже министерства, а точнее — ушел с просмотра посреди фильма, после эпизода пьяной драки в общежитии сибирских шоферов. Пристукивая кулаком по столу, он синхронно с этими ударами ронял каждое слово отдельно:
— Даже — иностранные — корреспонденты — уже — не порочат — нашу жизнь так — как вы — в этом фильме! Кто — дал — вам право — так — снимать — нашу — жизнь?
— Я снимал по сценарию, который вы утвердили.
— По каждому сценарию можно снять пять разных фильмов. Можно снять, как рабочие идут на работу летом, при теплом солнце, а можно, как вы, — зимой и ночью! — И Павлаш повернул свою бульдожью рожу к директору студии: — Вы что — не видели, что он снимает?
— Эпизод пьяной драки можно сократить, мы предлагали режиссеру… — испуганно сказал Лапшин,
Действительно, еще два месяца назад, до ареста фильма, все руководство студии просило меня вырезать этот и шесть других эпизодов, потому что заранее знали: министр не примет фильм в таком виде. Он просто не может принять его в таком виде, ведь по вечерам в Барвихе, райском правительственном дачном поселке под Москвой, он показывает каждый новый советский фильм своему тестю — члену Политбюро Кириленко и его закадычному другу Леониду Брежневу. Именно по этим фильмам Политбюро судит о жизни советского народа. И когда им показывают, как хорошо, как замечательно живут советские люди под их мудрым руководством, как энергично и самозабвенно мы строим коммунизм, — авторы таких фильмов, директора киностудий и сам министр кинематографии получают премии и правительственные награды. Но если показать Брежневу, Черненко, Кириленко, Андропову, Романову, Гришину и остальной партийной хунте, что под их «мудрым» руководством страна спивается, голодает, дерется, насилует жен и природу, не верит ни в какой коммунизм и от безысходности всеобщего вранья вокруг снова пьет, дерется и вырождается… — что будет за это министру кинематографии? Так не лучше ли ему самому запретить очередной «очернительный фильм» — и черт с ними, с деньгами, которые на этот фильм потрачены? Эти деньги можно взыскать с киностудии, которая недобдела, не пресекла, не остановила зарвавшегося режиссера.
За семнадцать лет своего министерствования Павлаш отправил в небытие 120 художественных фильмов — и каждый стоимостью в полмиллиона рублей. А про мой сказал:
— В этом фильме нужно сократить все — включая титры…
— Извините, — мягко начал Стас Межевой, главный редактор сектора художественных фильмов. — Мне кажется, если мы дадим им возможность кое-что переснять и озвучить, чтобы несколько переставить акценты… — и тут же умолк под бычьим взглядом Павлаша.
— То что? — сказал ему Павлаш в упор. — Что они могут тут переставить? Какие акценты? Каждый кадр этого фильма пронизан клеветой на наш строй, а каждый эпизод — это социальная помойка! — И повернулся ко мне и Лапшину. — Или вы думаете, мы не понимаем, что вы нам приносите? «Зима бесконечна» — это ведь что значит? Что после хрущевской оттепели наступила бесконечная зима! Вот что это значит! Но мы даем вам деньги не для показа грязного белья нашего общества! Мы даем вам деньги на фильмы социалистического реализма! А вы тратите наши деньги на съемки своих сюрреалистических миражей!
— Это не ваши деньги, — вдруг сказал я. Не знаю, что на меня нашло, но со мной так бывает — в самом неподходящем месте я могу вдруг ляпнуть, что думаю.
Павлаш посмотрел на меня в недоумении, словно не поверил своим ушам. Даже его кулак повис в воздухе над столом.
Межевой и Лапшин с двух сторон больно пнули меня ногами под столом, да я сам уже понял, что эта короткая — всего из четырех слов — фраза может стоить мне всей кинокарьеры. Но я уже не мог остановиться. Я вложил в этот фильм год жизни, я мордовал всю киногруппу в сибирских и уральских снегах на пятидесятиградусных морозах, я три месяца чуть ли не силой выбивал из актеров, художника и оператора их привычку «сделать красиво» и, наконец, увлек две сотни людей простой идеей — «сделать все, как есть». Актеры, операторы, ассистенты, директор фильма и даже осветители поверили мне, и там, в Сибири, на съемках, мы все вместе вдруг распробовали этот наркотик — наркотик создания на экране правды. Не правдоподобия, а именно правды всей нашей нелепой жизни, состоящей из громких лозунгов, повсеместного вранья, водки и вырождения. Да, Павлаш был прав: в нашем фильме ничего нельзя было переделать или перемонтировать — никакие акценты! Потому что каждый кадр был самой жизнью, без единой виньетки соцреализма. Но знал бы ты, бульдожья морда, сколько труда вложила наша киногруппа в этот каждый кадр! Не актеры, а настоящие геологи, бурильщики, шоферы, бичи и проститутки играли себя в массовых сценах за три рубля в день и еще говорили мне спасибо после каждой съемки — спасибо за правду об их собственной жизни! Так неужели я вырежу из этого фильма хоть один метр?
— Я сказал, что вы даете нам не свои деньги, — с упрямым остервенением повторил я Павлашу. — Вы даете нам деньги того народа, жизнь которого мы показали в фильме. И за эти деньги вы хотите получать от нас фильмы так называемого «сосилистического» реализма. Но ведь народ-то знает правду о своей жизни. Так зачем же врать?
Павлаш окаменело глядел на меня изумленным взглядом, как на человека, который вдруг свихнулся. А вокруг меня — и слева, и справа — вдруг возник вакуум, словно Межевой и Лапшин отодвинулись от меня на километр, как от чумного. Еще бы! Ведь я в запале даже слово «социалистический» произнес под Брежнева!
И вдруг я всей кожей ощутил смысл павлашевского взгляда — ему хотелось тут же, сейчас, позвонить Андропову, чтобы меня увезли в психушку.
Но, кремлевский барин, он сдержался и не унизился ни до крика, ни до доноса.
— Вы свободны, — произнес он спокойно. И срезанным подбородком указал нам на дверь.
В тот же день все киностудии Советского Союза получили приказ номер 78/612 по Министерству кинематографии СССР. Согласно этому приказу ни одна студия страны не имела права брать на работу бывшего режиссера Вадима Плоткина. А весь материал фильма «Зима бесконечна» был просто смыт.
… Каким-то образом члены нашей делегации обнаружили меня в углу кафетерия.
— А когда вы уехали из России?…
— А вам легко разрешили уехать?…
— Вы уехали один или с семьей?…
— Мне кажется, я читал вашу книгу «KGB's dogs»? Конечно, я читал! Марта, это мистер Плоткин, он автор «KGB's dogs». Ты помнишь эту книгу?
— А почему вы эмигрировали в Америку, а не в Израиль?…
Журналисты, подумал я. Еще минуту назад у них не было никакого дела, и они ленивыми мухами слонялись по венскому аэровокзалу. Но вот их ноздрей коснулся запах какой-то истории, и они тут же воспряли и с удовольствием разминают на мне свое мастерство перекрестного интервью-допроса. Так футболисты, начиная тренировку, пасуют друг другу мяч — в одно касание, несильным ударом.
— Мистер Плоткин, что выдумаете о Горбачеве? Он победит?
— А вы не боитесь возвращаться? У вас там есть родные?
— Слушайте меня! Я поехал в советское посольство за визами для всей делегации, но у них там ничего не было готово, как всегда. И только виза для мистера Плоткина была готова! Ну, я позвонил ему и говорю: «Поздравляю, вы получили визу! Вы счастливы?». Он говорит: «Да». Но это «да» — я никогда не слышал такого мертвого голоса!
— Мистер Плоткин, а сколько вы не были в России?
