за пять тысяч долларов! Но с другой стороны, пять тысяч — это три месячных платежа алиментов, три месяца свободы!…
— Mister Plotkin? — напомнил о себе японский голос в телефонной трубке.
— Извините, я не могу поехать, — сказал я, почему-то разом охрипнув.
— Что ж… Конечно, мы не можем настаивать. Но и вам не нужно спешить с окончательным ответом. Если вы передумаете, то наш новый офис помещается теперь в Рокфеллер-центре. Мой телефон 678-91-02. Спокойной ночи.
Я положил трубку и сел на пол, глядя на картину своего приятеля.
Россия — хмельной безногий варвар в заломленной на затылок шапке — летела на меня из подрамника. У нее было мучительно знакомое лицо. И вдруг я вспомнил, на кого похож этот бледнолицый калека. На Алешу, вот на кого! На улыбчивого мерзавца Алешу, русского таможенника, который…
Поздним вечером в Вене, в крошечной, как пенал, комнате дешевого отеля «Zum Turkin» я взглянул на себя в зеркало и замер от изумления: поперек моей левой щеки легла глубокая, как у старика, морщина. Как шрам. Как окоп. А еще утром в Москве, когда я брился перед эмиграцией, у меня были гладкие щеки.
Цена эмиграции — шрам эмиграции, подумал я и даже записал эту фразу в дневник. Мол, в этот день шрам эмиграции лег поперек моей щеки и поперек биографии. И провела этот шрам шереметьевская таможня…
— Эй, вы! Как вас там? Фельдман? Идите к четвертой стойке, вас там будут досматривать!
Сутулая старушка Фельдман, вытягивая, как черепаха, тонкую шею из узких плеч, волоком потащила к таможенной стойке два тяжелых фибровых чемодана. Но когда дотащилась, веселый таможенник в сером кителе крикнул через зал своему коллеге:
— Алеша, я занят, возьми ее себе! Идите к первой стойке, Фельдман! Живей, живей!
Старуха Фельдман снова впряглась в свои два чемодана, но у нее уже не было сил сдвинуть их с места. А из-за каната, перегородившего вход в таможенный зал, из толпы провожающих какая-то растрепанная женщина кричала:
— Мама, брось эти чемоданы! Брось! Пустите, я помогу ей!
— Провожающим в зал нельзя, — стояла на ее пути грудастая дежурная в таможенной форме: кителе, юбке и хромовых офицерских сапожках.
Наконец, старуха сдвинула с места один чемодан и, напрягаясь, толчками покатила его к первой стойке. Там работал таможенник, которого почему-то боялись все эмигранты, хотя называли его только по имени — Алеша. Он был русоголов, голубоглаз, с юношеским пушком на розовых щеках — просто царевич из русских сказок. Сейчас перед этим Алешей лежали на таможенном столе груда детской одежды и распахнутый саквояж, а сбоку, в нескольких шагах, на другом столе — еще один распахнутый чемодан, и над этим чемоданом стояла другая таможенница-инспектор — тоже молоденькая, не старше 23-х. Вдвоем они вели досмотр ручного багажа у веснушчатой тридцатилетней шатенки в потертой рыжей куртке и стоптанных сапогах. К ногам шатенки жалась худенькая пятилетняя девочка в расстегнутой кроличьей шубке, она держала в руках облупленный черный футляр скрипки-четвертушки, а из рукавов ее шубки почти до пола свисали красные рукавички на шнурках.
— Идите сюда! — властно звал шатенку Алеша, вынимая из ее саквояжа очередной пакет.
— Это что у вас?
— Это лекарство для ребенка.
— Лекарства вывозить нельзя.
— Идите сюда! — тут же, без паузы, включалась таможенница за вторым столом, вынимая из чемодана коробку со стиральным порошком. — Это что?
— Это стиральный порошок, вы же это видите.
— Стиральный порошок нельзя вывозить в фабричной упаковке. Пересыпьте в полиэтиленовый пакет, тогда везите.
— Но где я тут возьму полиэтиленовый пакет?
— Это нас не касается.
— Идите сюда! — звал Алеша. — Быстрей! Это что? — и скосил глаза на старуху Фельдман, которая оставила у его стойки один чемодан и пошла за вторым.
— Это бутерброды, для ребенка, — сказала шатенка и показала на дочку. — Никакие продукты вывозить нельзя.
— Но это же для ребенка!
— Вам же сказано: никакие продукты. А это что?
— Это кофейная чашка, треснувшая, осталась от мамы…
— Это предмет старины. Где разрешение Министерства культуры на вывоз? Вы! — Алеша повернулся к старухе Фельдман, которая подтащила к его стойке второй чемодан. — Идите к третьей стойке, мы тут заняты!
— Но… меня… сюда… послали… — негромко сказала старуха, хватая, как рыба, воздух узкими сухими губками. Ее редкие седые волосы прилипли к потному лбу, и нос был мокрым от росинок пота, а норковый воротник темно-синего пальто уже наполовину оторван.
Однако Алеша не смотрел на нее, вдвоем с молодой таможенницей они все убыстряли бег пасовки этой шатенки, им нравилось гонять этих жидов все быстрей и быстрей — до пота.
— Идите сюда! Что это за картины!
— Это детские рисунки, вы же видите.
— А где разрешение на вывоз?
— Какое разрешение? Это она рисовала. Дочка!
— Без разрешения Министерства культуры никакие рисунки вывозить нельзя!
— Эй! Сюда! А где разрешение на вывоз скрипки? Ага, вижу. Откройте футляр! А где фотография смычка? Разве это тот смычок, что на фотографии? А пошлину вы уплатили?
— Сюда! Идите сюда! Это что за фотографии?
— Это семейные, — уже мертвым голосом говорит загнанная шатенка.
— Столько фотографий вывозить нельзя, возьмите только половину…
И такая же игра идет между третьей и четвертой стойкой, только здесь у таможенников добыча покрупнее — пожилая пара в дубленках, их багаж — не стиральный порошок и не детская скрипка, а сияющий перламутром аккордеон «Вельт-мастер» и в чемоданах — сервиз, нитки с янтарем, льняные простыни, дорогое нижнее белье, куклы-матрешки, добротная одежда, несколько абстрактных картин. Таможенные инспекторы не спеша извлекают из чемоданов каждую вещь, прощупывают швы в одежде, в нижнем белье и говорят:
— За вывоз аккордеона вы должны заплатить пошлину — его полную стоимость.
— Но ведь мы купили его в магазине, вот квитанция.
— Вы купили, чтобы пользоваться здесь. А если вывозите — платите пошлину. Это что за картины?
— Это мои, вот моя подпись.
— А где разрешение на вывоз и квитанция об уплате пошлины?
— Но это я сама рисовала! Сама!
— Картины мы не пропускаем.
— Подождите! Позвольте вам сказать! Эти картины не брали ни на одну выставку, потому что это абстракция. Мне говорили, что это антихудожественно, никому не нужно. Почему же теперь я должна платить вам за свои работы?
— Или вы оставляете картины, или вы не летите. А это что? Серебро?
— Вилки…
— Ага, серебряная посуда. Будем оформлять акт за попытку провоза контрабанды.
— Какой контрабанды? Эти вилки лежат открыто, я ничего не прячу! Каждый имеет право вывезти до двухсот граммов серебряной посуды!
— Здесь не двести граммов, а все полкило! Сейчас мы взвесим.
— Но нас же трое! Я, муж и мать! Вот она сидит…
— Это лежало в одном чемодане! Или вы оставляете серебро, или мы снимаем вас с рейса за провоз
