Но я не сбросила его, я была просто парализована его экстазом и счастьем и дала ему возможность делать все, что он хочет. А он ничего не умел! Он пережил революцию, Сибирь, какие-то рудники, всю советскую власть, он знал Шиллера, Гете, Петрарку и еще хрен знает что, он получил медаль «За трудовую доблесть», но в постели он не умел самых элементарных вещей — не только своим нестоящим членом, но даже пальцами, губами! Его поколение, я думаю, просто потеряно для сексуальной истории человечества. Все эти маленькие мужские ухищрения и способы возбуждения женщины напрочь отсутствовали в его сексуальном сознании, он просто валялся на мне и пытался делать какие-то движения, и все это беспомощно и безрезультатно билось о мои монументальные бедра. И было одно спасение: обнять его за горб и прижать к себе, как ребенка, чтобы он затих, не мучился и не пихал в меня то, что уже ни во что не впихивалось.
Вы думаете, я сбежала от него после этого? Перестала ходить к нему? Нет, я пожалела его, я пришла еще раз, и еще… В конце концов, сказала я себе, свои сексуальные потребности я могу удовлетворять с мужем и с другими мужчинами, а этот человек — что он видел в жизни? К тому же я надеялась как-то привыкнуть к нему, как к мужчине, даже научить его чему-то, ведь он был умница, он все понимал и умел самоиронией снимать свой сексуальный позор, превращать это в мелочь и затушевывать своими рассказами, своим обожанием. Иногда я думала: черт побери, был бы у меня молодой такой мужчина с таким ко мне отношением! И когда я как-то отвлекалась от его домоганий, когда он просто занимался со мной немецким или готовил для меня что-то на кухне, он был счастлив, он пел, он фантазировал, что я брошу мужа и уеду с ним в Германию, в Лейпциг, где он отсудит свои фамильные поместья, замки. И он достал из- за притолоки коробку со своими семейными реликвиями и извлек из нее какие-то сумасшедшие, изумрудные, в золоте серьги, безумно красивые и, конечно, нагруженные эмоционально, потому что они принадлежали его прабабушке, и его мама — даже тогда, когда они голодали и она меняла их роскошные вещи на кусок хлеба, — даже тогда она сберегла эти серьги, спрятала. Он сказал, что теперь эти серьги — мои.
Я с трудом отказалась, я сказала, что скоро уезжаю в Москву, а там такой бандитизм — могут убить за такие серьги, пусть они лежат у него на хранении до моего возвращения. Но я не собиралась к нему возвращаться, меня уже стали тяготить эти отношения, его грубое ничегонеумение в постели, его рабское обожание. И вот я не приезжаю к нему день, второй, неделю, а потом узнаю, что он являлся в наш армейский городок, но его не впустили без пропуска и даже не позвонили нам с КП, не искали нас. И он уехал ни с чем! Честно говоря, я была даже рада этому — думаю: все, отвязалась! И поехала к маме. Но не прошло и пяти минут — вдруг вижу за окном его скрюченную головку, он идет к нам с цветами! Я говорю: «Мама, меня нет!» И, как детстве, — в свою комнату, под кровать, а туда только пластом можно влезть, там только чемодан помещался. Но я думаю: он ненадолго, сейчас мама скажет, что меня нет, он и уйдет. И вот я лежу и слышу: он не уходит! А своим замечательным голосом, своим высоким стилем рассказывает моей маме, какая я потрясающе талантливая, необыкновенная, красивая, добрая, честная и тэ дэ и тэ пэ. И что мама тоже замечательная что мы обе — просто подарок человечеству. Два часа он ей это рассказывал, а я лежу, там паутина, пыль, нельзя даже на бок повернуться, помню, наша собака ко мне подлезла, а я слезы размазываю, бью в пол кулаком и клянусь себе: никогда, никогда не позволю себе так измываться над мужчиной! Это было как искупление грехов, как зарок! Когда он ушел, я была другой…
Потом я уехала в Москву, это уже другие лавы, я стала, взрослой, и в этом году, летом была у мамы, шла по улице и случайно, совершенно случайно — в последний день своего отпуска — напоролась прямо на него! Он сказал: «Нет, это не случайность! Я знал, что встречу тебя сегодня, я видел сон. Хочешь, докажу? И он затащил меня в свою квартиру и показал: на столе цветы, ужин, шампанское. И он сел во главе стола, а на лице такая улыбка безумная, счастливая, он говорит: „Я знаю, что ты развелась с мужем, в городе это известно. Если хочешь встречаться с моим внуком — пожалуйста, он тебя до сих пор любит, я ему квартиру купил в Петербурге, я не уехал в Германию, зачем мне мои поместья… У меня есть ты, есть память о тебе, есть твои работы по немецкому и твои фотографии. Ты необыкновенная, уникальная, береги себя!“ И он поцеловал мне руку, и я ушла от него, оглянувшись. Наконец-то он покорил и завоевал меня своим артистократизмом! Хотя с тех пор я никогда его больше не видела. Месяц назад мама звонила мне, сказала, что он умер и что по почте от него пришла какая-то коробочка. Я сказала, чтоб она не смела ее открывать. Я знаю, что там — те самые серьги.
Москва и аспирантура. Но что такое Москва для провинциальной девочки? Это Париж, Лондон, Рио-де- Жанейро и даже Гавайские острова! Это другой мир, другой век, другая планета. Это как золотой рыбке перепрыгнуть из закисающего пруда в какое-нибудь Эгейское море.
Был конец лета. Я гуляла по Москве в какой-то безумной малиновой шляпке, с малиновой лентой, в платье солнышком, с оборками, в яркой косметике. Даже если нужно было выйти в магазин за хлебом, я одевалась так, будто иду сниматься в Голливуд. Волосы у меня были тогда рыжие и в кудряшках, как у спаниеля, — я их накручивала на вертикальные бигуди. Просто эдакая крошка Мэри из американского фильма. И так я бродила с утра до ночи по Москве, спускалась в метро, ездила в троллейбусах, заходила в музеи. Нет, вру, я ходила не просто — я собирала поклонников. Это был не Подгорск, это был мир, где меня никто не знал, где я могла себе это позволить. И если за час ко мне подходило меньше десяти мужчин, я была в отчаянии, я бежала домой переодеться, подкраситься. Причем мне не нужны были их визитные карточки, их телефоны и даже их «мерседесы», но мне нужно было насытиться сознанием того, что я тут котируюсь, что меня тут видят, замечают и выделяют из толпы.
Я была открыта для всех, но я не искала никого — наверно, так булгаковская Маргарита выходила по вечерам из дома и бродила по Москве без всякой видимой цели, пока не встретила своего Мастера. Но я и Мастера не искала, у меня тогда с мужем еще никаких конфликтов не было, он меня любил, я ему письма писала каждый день, там любовь в каждой строке. Я вообще думала жить месяц в Москве, месяц — дома и не собиралась здесь никого заводить. Наоборот, когда я насытилась своим успехом, я перестала так броско одеваться и краситься и в метро уже отворачивалась от людей. А мужчины все равно ко мне приставали. Конечно, втайне мне это нравилось, но как мне похвастать таким успехом, кому? И вот я приезжала в аспирантское общежитие, к подругам и ревела: Боже мой, наверно, я выгляжу проституткой! Наверно, я такая-сякая, раз каждый на меня бросается! И полагала, что эти рассказы и слезы повышают мое достоинство.
Ладно. В октябре мне позвонил мой руководитель аспирантуры профессор Савельев и сказал: «Алена, я работаю над темой вашего реферата, приезжайте к пяти. Мой адрес: Дыбенко, 12, корпус 7, квартира 52». И все, отбой. Я чуть в обморок не упала — меня еще в аспирантуру не приняли! у меня в семь свидание на Пушкинской!.. Но Савельев — гений, академик, светило, автор книг и учебников, я видела его всего два раза в жизни и боялась смертельно, он напоминал памятник Марксу возле «Метрополя» — такая же огромная голова, борода лопатой. Я подхватываюсь — не ела, не пила — и в метро. Подруга, с которой я жила в общежитии говорит: у тебя же колготки на заднице порваны, надень другие. Я говорю: ерунда, я опаздываю, под юбкой не видно! И поехала. Помню, я очень долго искала его дом, я заблудилась. А это Химки-Ховрино, там с ума можно сойти — все дома одинаковые, как домино, но нигде не написано, какой номер, какой корпус. Бегаешь, как заяц, от одного дома к другому, ищешь людей, тебя посылают в разные стороны и еще дальше — ужас! Когда я нашла этот седьмой корпус и вошла в лифт, у меня пот — по всему телу. Потому что я уже безумно опаздывала, а я не могу опаздывать. Это сейчас я знаю, что к Савельеву можно опоздать на час, он не заметит, потому что сам опоздает на три. Но тогда я не могла себе позволить опоздать и на пять минут, я думала, что он там сидит и ждет меня. Я поднимаюсь в лифте и вижу, что опаздываю на четыре минуты. И у меня пот холодный катится по спине, сердце колотится, ноги подкашиваются. Вышла из лифта, прислонилась к двери, думаю: сейчас откроет, упаду, а там разберемся. Открывается дверь — там куча народа, английская речь. А у меня все поплыло перед глазами. И тут началось самое невероятное: меня стали целовать. Причем все — женщины, мужчины, кто-то снимает с меня ботинки, кто-то плащ, еще кто-то тапочки мне надевает. Профессура, доктора философии, какой-то министр, все не старше сорока, а я еще в прострации, никакая. Села на краешек стула на кухне и первых полчаса не то что не включалась в общую дискуссию, а сидела и пыталась унять дрожь во всех конечностях. Мне дали кофе, а он у меня в руках прыгал. И хотя я не ела с утра, я делаю вид, что не хочу ни есть, ни пить. Видимо, окружающие это заметили и оставили меня в покое, дали мне возможность побыть одной в этой тусовке.
А они действительно обсуждали мою тему — персонализм в психологии. Причем там это все одновременно — персонализм, детерминизм, психогеника, подсознание. Боже мой, какие у нее глаза! Черт
