они: «А что такое аборт? У нас их по сто штук в день делают!» Думаю: ну вот, я одна из сотни, что ж тут особенного? Сижу и в туалет хочу ужасно. Тут появился врач, на меня ноль внимания. А у меня уже ноги дрожат, я говорю: «Доктор! Все что угодно со мной делайте, только ради Бога — либо меня на УЗИ, либо я иду в туалет!» Он повернулся ко мне и говорит: «А ты вообще одна, что ли?» Я говорю: «Одна. Меня ваш приятель сюда привез, Константин». Он говорит: «А что ты такая улыбающаяся? Ты что, артистка, что ли?» Я говорю: нет, я не артистка. Тут он меня просто берет под мышки, куда-то ведет, и я сразу успокоилась — почувствовала мужское к себе отношение. А он говорит: «Больше ни о чем не думай, кроме меня. Я твой Бог, я твой король, я твой хирург. Хорошо?» Я говорю: хорошо. И он меня привел уж не знаю куда — там такая кушетка длинная, он говорит: разувайся. Я вспоминаю, что Наташка что-то говорила про тапочки и вообще все нормальные и знающие женщины тапочки приносят с собой. А у меня никаких тапочек, конечно, нет. Он говорит: разувайся, тут чисто. И я понимаю, что уже плевать на амбиции дворянства, буду ходить, как все ходят. Я разуваюсь, медсестра говорит: раздевайся. Я говорю: как? А она: тебе сколько лет, что ты такие глупые вопросы задаешь? Тут Олег Борисович ей говорит: «Маша, на нее ни слова! Что она делает, пускай делает». А там такие медсестры-бабцы, слова не спустят, она ему говорит: «А она чего, твоя любовница?» И мне: «Так, ладно, ложись!». И я сняла штанишки, я сняла все, кроме шелкового шарфика на шее, который я всегда таким бантиком завязываю. И, помню, мне стыдно так, я прикрыла лицо и глаза этим бантиком. Как ребенок закрывает глазки и говорит: меня нет. Тут медсестра говорит: «Раздвигай ноги!» А у меня нервно сжимаются коленки — не могу раздвинуть. «Ну так! — она говорит. — Или ты сейчас успокоишься, или я зову Олега Борисовича! Пускай он тебя тут сразу и осматривает!» И достает презерватив. А для меня это как некий знак или символ. Я отвернулась и думаю: делайте что хотите! Она натягивает презерватив на какую-то УЗИшную трубу и начинает мне ее туда пихать — холодную, противную, ползущую в мое тело. Я чувствую: мне не просто больно, а хочется всеми мышцами моего несчастного влагалища вытолкнуть эту гадость. Ведь это невозможно, ведь фригидность полная будет! А медсестра говорит: так… после выкидыша не долечилась… заболевание такое-то… аборт делать нельзя. То есть ей в эту трубу все там видно. Я думаю: «Как хорошо! Аборт нельзя делать! Господи, да я сейчас все деньги потрачу на лечение и буду здоровой!». Я была готова встать прямо с этой трубой. Я про нее забыла и стала играть роль порядочной женщины, сказала: «Вы знаете, у меня однажды был выкидыш, мы с мужем так волновались!» Не знаю, с чего меня вдруг поперло на все это. А она говорит: «Так вы ребенка будете оставлять?» Я думаю: зачем я это все рассказывала? Поднимаюсь и говорю: нет, конечно. Она понимающе улыбается, ей-то это не в первый раз. Ладно, говорит, киска, можешь надевать колготки и идти.
И дальше началось, как по часам. У вас в больнице все очень четко поставлено. Поскольку я от Олега Борисовича, то сразу иду к Петру Семеновичу. Нас было двое от него — две девочки, которые по блату. Я безумно благодарна Косте за то, что попала в эту нестандартную ситуацию. Например, я забыла трусы в одном кабинете, а во втором я забыла бюстгальтер. А мне говорят: ты не надевай колготки, просто так ходи! И я ходила в одной юбке, ботинки на босу ногу, а на шее бантик. И очень прикольно выглядела. Потом началось: где живешь? Я назвала адрес Мартина — так автоматом у меня это вышло: дом такой-то, телефон такой-то. Возраст. Давай руку, сейчас мы возьмем кровь. Ты проснись, не засыпай, где ты? У меня было ощущение, что я все понимаю, но со стороны это, наверно, выглядело иначе, потому что окружающие наблюдали за мной. Так, крови нет, пальцев нет. Да что ж такое, черт подери! Помассируй ладошку! Руки холодные. Медсестра говорит: ты вообще что-нибудь ешь? Я говорю: ем. А что ж у тебя с пальцами? Снова мнет. Мне больно. Пальцы щемит. Она говорит: держи вот так руку! Кровь течет, капает с руки. Костя кричит: «Алена, как твоя фамилия?» Какие-то документы нужно заполнять. А ему: вот, твою мать, трахаться ты знаешь как, а фамилию не спросил. Он говорит: «Да не муж я ее, не муж! И не любовник! Просто друг, понимаете?» Ему говорят: «Ладно, знаем мы таких друзей, тут такие друзья каждый день сквозняком проходят! Лучше держи ее, она падает». Крик, шум, все впадают в истерику, а я прихожу в себя и говорю: что за проблема? Моя фамилия Куликова. И все замолкают. Видимо, они ожидали какой-то истеричности, обморока, я встала и пошла на мазки. А потом — это кресло. Попке холодно. Помню: лежу в какой-то рубашке, которую мне Костя нашел. Медсестра говорит: подвинься ближе. У нее в руке такая штука огромная с длинным носом, загнутым желобком. И я понимаю: если она в меня это впихнет, то на аборт уже можно не ходить. Она говорит: «Закрой глаза, раз ты такая нервная. И не кричи. А то как давала — не кричала, а как…» Но тут она посмотрела мне в глаза и замолчала. Не знаю, что она такое особенное увидела, но говорит: «Ну ладно, все, я не буду, успокойся». А я лежу, уже расслабилась, будь что будет. Она говорит: «Все. вставай, иди в операционную. Колготки можешь не надевать. Операционная через две двери».
Я выхожу. Костя говорит: где твои трусы? Я говорю: а откуда ты знаешь, что на мне нет трусиков? Он говорит: я вижу. Я говорю: «Костя, я не знаю, где мои трусики». Он говорит: «Ладно, все, успокойся. Все нормально, иди». И я захожу в операционную, а она как бы из двух частей — предбанника и самой операционной. А предбанник — это комната такая и коечки. Коечка — тумбочка, коечка — тумбочка. На двух койках лежали девочки, которым только что сделали операцию, и они от наркоза отходили. Одна бредила, а другая уже все, пришла в себя и спит. И на их койках красивое постельное белье, голубое и с белыми лебедями. А на всех остальных — просто клеенка. И стульчики около каждой койки. А я была с девочкой от Олега Борисовича. Она такая черненькая, волосы темные. И поскольку я свои экзекуции проходила после нее, то она уже одета в халат, такой длинный, но без рукавов. Я смотрю на ее руки, а по ним кровь течет и прямо ей на тапочки, на голубые помпончики. Тут ее куда-то позвали, и она ушла. А я осталась одна. И мне сразу: раздевайся, тебя позовут. А там грязные полы. Могли бы и помыть, думаю. Смотрю на потолки, а они в трещинках, и в углах паутина. И я понимаю, что нужно себя вести тише, потому что девочки спят. Но я уже завелась от своей обреченности, я не могу быть тихой, я хожу и со злостью шаркаю по полу незастегнутыми ботинками. И думаю: вот я стерва какая! Тут вижу, что та девочка, которая только что ушла, разделась не на правильном стуле. Стул, на котором ей нужно было сложить одежду, с левой стороны от кровати, а не с правой. А я человек очень аккуратный. Я беру вещи этой девчонки и просто ляпаю с моего стула на ее стул. И начинаю развешивать свою юбку, снимаю колготки, ботинки с грохотом падают на пол.
Думаю: а, черт, пускай! И сняла все-таки шарфик свой наконец-то. Все развесила на стуле. Но рубашку не снимаю, потому как в чем же я останусь? Ведь за мной сейчас придут. Но никто за мной не приходит. Ни через пять минут, ни через десять. Я села на клеенку и сижу одна, как дура, на паутину смотрю. Натянула вот так рубашку на ноги, чтобы ноги закрыть, и сижу комплексую, раскачиваюсь, как дауны раскачиваются. Думаю: что-то ж нужно делать, что ж так сидеть? Но занять себя совершенно нечем. Смотрю на этих девочек: одна в кайфе, другая спит. А я сижу и думаю: вот, смотри, тебе сейчас плохо и холодно, противно и живот болит. Вот и питайся злостью, злостью, злостью. И понимаю, что я плачу. Тут эта девочка просыпается, говорит: ты чего плачешь? Чего теперь плакать-то? А я реву и раскачиваюсь. Вдруг заходит мужчина в халате, правая рука вся йодом испачкана. Заходит и говорит таким тихим голосом, как удав: ну, здравствуйте, я ваш анестезиолог. Вкрадчиво так сказал, но каждое слово слышно — так наркоманы разговаривают, так питерский Андрей разговаривал. Я глянула на него и опустила голову. При этом я понимаю, что ему-то нужно войти со мной в контакт, но я не поддаюсь. Ты пляши и танцуй, тогда я на тебя внимание обращу. А так не буду. Он начал спрашивать про какую-то ерунду: а была ли у вас аллергия? А на что? На яйца, сало, шоколад. Значит, только на пищевые? Да, угу. А вот у вас такие красивые зубы, когда вам их ремонтировали, вам делали наркоз? А я снова: угу, конечно. А он очень внимательно слушает, потом сел на койку и говорит: стоп, а ты почему не переоделась? Я говорю: «Я вообще не знаю, зачем я сюда приехала. Я сейчас на вас смотрю, мне нравится с вами разговаривать. Но за чашкой кофе, а не так. Мне вообще холодно сидеть на этой клеенке». Он говорит: «Да, я понимаю, тут прохладно». И взял меня за руку, а руки у меня ледяные. «Ты знаешь, — говорит, — халат мы тебе найдем, не переживай». И ушел, а вернулся с халатиком, говорит: раздевайся. Я говорю: отвернитесь, пожалуйста. Он отвернулся, я сняла рубашку, надела халат и говорю: а он без пуговиц! Он говорит: черт возьми, действительно без пуговиц. Я говорю: я не могу в таком халате идти на операцию! Он говорит: почему? А потому, говорю, что у меня дома красивая ночная сорочка. Можно ли послать Костю на машине за моей ночной сорочкой? Он говорит: ты знаешь, наверно, уже не получится, некогда.
И в этот момент вводят ту девочку, которая раньше меня. И она в том же халатике без рукавов, но весь подол этого халата в крови. Просто как будто его специально в крови замачивали. И у нее странно крутится голова. Ее ведут, а она как-то падает. У меня просто — все, сердце остановилось. А анестезиолог обнимает меня за талию: ну, пошли. Думаю: ну все, детка, допрыгалась! Захожу в операционную комнату, там ничего
