ненавидел и потому старался выполнить её как можно лучше и быстрее. Сдав лабораторию на пульт охраны (опять дежурил Стас, которого Фёдоров не преминул от души поздравить с наступающим Новым 1990 годом), он с чувством исполненого долга отправился домой.
А во вторник второго января он не смог попасть в свой рабочий кабинет: комната не только была опечатана снаружи чужой печатью, но стоял и другой замок. Громкоголосая и влюблённая в себя лаборантка, дружившая с сотрудницами его группы, предавшей Дело и Истину, Сильвия Гавриловна Попейчук, ехидно ухмыляясь, заявила:
- А что вы тут, собственно, делаете? Это режимная лаборатория, и посторонним сюда вход запрещён!
- То есть как это – посторонним?! – возмутился Фёдоров, начиная теряться, утрачивать под собой почву, но, не желая признаваться в этом ни себе, ни тем более Сильвии.– Я руковожу этой лабораторией, это моё место работы, наконец!
- Было! Было! – радостно смеясь, как всегда чрезмерно громко проговорила лаборантка и продолжила:
- А вы что – не знаете, что уволены? Ну, так идите в отдел кадров, там вам дадут расписаться, выдадут трудовую книжечку, – начиная растягивать слова и явно издеваясь, вещала лаборантка.
Из лаборантской, дверь в которую была приоткрыта, послышался знакомый прокуренный голос Маргариты:
- Сильвия! Чего ты с ним объясняешься? Пусть катится… (куда именно, Фёдоров не расслышал, так как адрес был назван куда более тихим голосом). Иди сюда, к нам!
Теперь поведение лаборантки стало более понятным. Не говоря более ни слова, Алексей Витальевич вышел на лестничную площадку. Тихо прикрыв за собой дверь, ведущую в их, то есть бывший его, отсек, он спустился на первый этаж и, постояв немного на крыльце, отправился в административный корпус.
Последовавшие за этим события Фёдоров не любил вспоминать. Постепенно всё это как бы отошло в его памяти на задний план, оставив лишь впечатление пережитого ада. Действовавший тогда в университете Совет трудового коллектива (СТК), членом которого состоял и сам Фёдоров, даже не попытался вступиться за нежданно-негаданно лишённого работы учёного. Митя Никитин и двое друживших с ним физиков пытались заступиться, но и то лишь как частные лица, а не члены СТК. Не помог и партком – никто не смел выступить против Медунова, младший брат которого был любимцем 'самого' Горбачёва. Но прокуратура помогла: в конце января противозаконное увольнение было отменено, Фёдоров оказался восстановленным на работе, но. место работы исчезло: другим приказом ректора лаборатория оказалась закрытой. Митя Никитин помог и здесь – Фёдоров числился старшим научным сотрудником его группы с 18 декабря прошлого года. Почему так? Да потому, что начиная с этой даты лаборатория считалась закрытой, несмотря на то, что Фёдоров как раз завершал работу над отчётом, а 28-го досрочно сдавал его заказчику. Не говоря уже о том, что ежедневно лаборатория снималась с пульта охраны и сдавалась под охрану самим Федоровым. Всё это время он числился. в прогуле.
Алексей Витальевич и годы спустя был признателен районному прокурору Калининграда, вызволившему его из хитросплетения подлогов, клеветы и беззакония. Конечно, числясь с.н.с. у Никитина, он терял и в заработке, и в положении, и в душевном равновесии: в самом деле, как он мог работать в абсолютно чуждой для него сфере?! Просто Митя, восстанавливая справедливость, уравновешивал не существовавший двухнедельный прогул несуществующей работой. С другой стороны, этим он давал Фёдорову шанс и время, чтобы найти другую работу. Но где и какую 'подходящую работу' (так это вскоре стало называться в принятом при Горбачёве 'Законе о занятости') может найти в Калининграде учёный- медик, если нет ни медицинского вуза, ни каких– либо НИИ, если он уже второй десяток лет занимается чистой наукой и забыл многое из того, что касается так называемой практической медицины?
Но дело было ещё и в том, что пойти, например, на должность участкового терапевта ему, учёному с международной известностью, автору ряда изобретений, монографий, множества научных статей, понятных только специалистам, означало примерно то же, что лётчику – командиру ТУ-154 стать 'водителем кобылы'.
К марту Фёдоров исчерпал все возможности хотя бы как-то пристроиться в существующие в городе лаборатории (все они были так или иначе связаны с обороной). Каждый раз было одно и то же: подача заявления, затем – вначале приветливая встреча, чуть ли не радость потенциальных будущих начальников, а потом невнятный, но твёрдый отказ, сопровождавшийся взглядом несостоявшегося начальника куда-то вбок или в землю. Нетрудно было понять, с чем и с кем всё это связано! Да и Дмитрий Анатольевич всё чаще, тоже глядя куда-то в сторону, стал спрашивать об успехах в поиске работы. Так что с первого марта Фёдоров подал заявление об уходе с работы 'по собственному желанию' и оказался полностью безработным, видимо одним из первых в СССР безработных наивысшей квалификации. Спустя какой-то год – полтора это явление стало массовым и обычным, но тогда – весной девяностого, это была непривычная, непонятная и крайне тягостная редкость.
Оставив всякую активность одновременно с получением на руки выходного пособия и трудовой книжки, Фёдоров вначале несколько дней отдыхал. Это было действительно необходимо – на здоровье сказалось перенапряжение последних месяцев, все эти несправедливости, поиск работы, непривычное ощущение собственной никчёмности при высокой профессиональной квалификации, стресс в результате столкновения со стеной, непонятно как выраставшей перед ним. Но через неделю, окрепнув физически, восстановив утраченную было способность засыпать, Фёдоров стал впадать в глубокую депрессию. Это явилось результатом и всего происшедшего с ним, и следствием отсутствия режима и необходимости самодисциплины. Никуда не надо было спешить, ничего не надо было планировать, никто не ждал от него никаких советов или указаний, никто не отдавал никаких распоряжений, не к чему было приложить ни профессиональные знания, ни навыки и умения – всё это было лишним, никем не востребованным, никому не нужным, как и он сам.
Вот только матери было тяжело глядеть на него. Но Алексей скрывал, вернее, – пытался скрывать от неё свои невзгоды. Впрочем, сердце матери не обманешь, хотя и жили они не вместе, а километрах в полутора друг от друга. В личных делах ситуация была не лучше. Виктория позвонила ему из Ленинграда под Новый год, догадавшись, что он пойдёт на этот вечер к своей матери, и узнав откуда-то номер телефона. Состоялось очень тёплое и искреннее объяснение по телефону. Выяснилось, что обоим говорить так оказалось проще. Теперь Алексей Витальевич с полным правом мог объявить, что у него в Ленинграде невеста. Но что и как он должен был и был вправе решать теперь – в его нынешнем положении? Хорошо ещё, что Виктория все эти месяцы провела в Ленинграде, навёрстывала упущенное, готовилась к защите диплома. Собственная крайняя загруженность мешала Виктории уловить неестественность и фальшь в бодром тоне Фёдорова во время их нечастых и недолгих телефонных разговоров. Как ей рассказать обо всём, когда она вернётся в Калининград?!
Видя, что мама страдает, Алексей стал, во-первых, бывать у неё лишь по вечерам, когда в желтоватом искусственном свете легче скрыть внешние следы своего нынешнего положения и списать всё на усталость. Во-вторых, он стал врать, вернее, не прибегая к прямой лжи, создавать у матери впечатление, будто он где-то работает и что его неухоженный внешний вид и растерянность вызваны непривычной работой и трудностью адаптации к ней. Сам же он, честно говоря, ни о чём в своём нынешнем состоянии и положении думать не мог, а был всецело поглощён своими невзгодами, своим отчаянным социальным и профессиональным положением.
Он принялся искать свои ошибки, прикидывать, а как бы поступил в той или иной ситуации теперь, при своём нынешнем опыте, зная наперёд, к чему приведёт то или иное его действие или бездействие, сказанная фраза или молчание. Все ситуации, которые он таким образом проигрывал, были так или иначе сопряжены с тем, что привело к потере работы и даже самой возможности профессиональной деятельности. Последнее обстоятельство было именно таким – утрата возможности работать в соответствии с профессией и квалификацией. Ведь не ехать же ему отсюда, где он имел квартиру, где уже годами сложился и устоялся быт, в белый свет. Бросить всё и начать заново? В принципе – возможно, но лишь теоретически: куда ехать-то? Разве его кто-то где-то ждёт, приглашает, направляет?
На письма, ещё в марте отправленные в Москву – в Минвуз, в Минздрав – и сейчас, в июне, не было никаких ответов, хотя к письмам он приложил и списки своих научных трудов, и копии трудовой книжки, и заверенные нотариусом копии диплома ВАК. В мае он сам ездил в Москву и понял, что всё незаметно, но
