прекрасного актёра Жана Марэ с глубоким, сочным басом Владимира Дружникова, тщательно отработавшего каждую фразу! А в результате, в массовом сознании бытовало не соответствующее действительности мнение, будто всё западное кино лучше отечественного. Почему было бы не показывать (скажем, хотя бы, в пропорции 1/4) ту чушь, которая и составляет основную продукцию западной кинопродукции? Почему в титрах всегда опускали текст, касающийся западной цензуры и номеров соответствующих разрешений, полученных, например, известными комедиями Пьера Ришара?!
Ответы на все эти вопросы, конечно же, были Фёдорову известны. Но как упомянуть обо всём этом, не повредив делу и не поставив себя под удар Пятого управления.
Как бы то ни было, а ко вторнику 9 ноября Алексей Витальевич закончил основную часть работы по всем намеченным разделам и отпечатал на машинке более девяноста листов через полуторный интервал. Идеологическую часть он спрятал в специально изготовленный тайник под половицей, куда убрал и вторые экземпляры текстов по остальным разделам своего информационного сообщения. Работа над меморандумом помогла Фёдорову восстановить пошатнувшуюся было уверенность в правильности затеян ного им вмешательства в прошлое, в надёжности своей памяти и в том, что сам он, что ни говори,– гость из будущего.
Утром во вторник 9 ноября Фёдоров пришёл на работу раньше всех. Ему было необходимо преодолеть снова появившееся чувство раздвоенности и попривыкнуть к своей прежней рабочей обстановке. Взяв на вахте в главном корпусе института ключ и расписавшись за него в журнале, Алексей Витальевич прошёл сотню метров, отделявшую этот корпус от несколько обветшалого, со старинными полукруглыми окнами двухэтажного здания ЦНИЛ – Центральной научно-исследовательской лаборатории. Открыв входную дверь, он повесил ключ в специальный шкафчик, расположенный на стене и повернул направо, в 'Отдел патологической физиологии с экспериментальной хирургией'.
Включив люминесцентные лампы, ярко осветившие длинный коридор отдела, он прошёл по нему в самый конец и открыл дверь своего кабинета. Чувство раздвоенности сознания стало почти непереносимым. Фёдоров попытался проанализировать, с чем это может быть связано, но ни одной правдоподобной идеи в голову не приходило, пока он не взялся за штору, почти наполовину закрывающую окно. И тут ему вспомнилось загадочное событие, случившееся с ним в той реальности именно в этот день – за сутки до смерти Брежнева. Событие было странным, необъяснимым и не имело тогда никаких последствий. В прежней жизни в тот день, после обеда в институтской столовой, он уселся за свой рабочий стол, чтобы сделать в журнале запись об операциях на мышах, выполненных им с Михайловой для одного из докторантов института. Шариковая ручка отказала. Видимо закончилась паста в стержне. И тогда он развинтил ручку, чтобы заменить пишущий стержень, а пружинка внезапно выстрелила и упала на пол. Фёдоров инстинктивно нагнулся, почти поймав пружинку на лету. Как раз в этот момент послышался какой-то странный звук со стороны окна, будто кто-то кинул в стекло камешком.
Собрав авторучку, Фёдоров взглянул в окно и заметил на стекле нечто странное. Подойдя ближе, он увидел, что оба стекла – и в наружной и во внутренней раме – повреждены: в обоих стёклах имелось по маленькой круглой дырочке диаметром около шести миллиметров с короткими лучами радиальных трещинок. Всё это походило на пулевое отверстие. Взглянув в дырочку внутреннего стекла так, чтобы в центре взгляда оказалось отверстие в наружном стекле, Алексей Витальевич сообразил, что стреляли, если это был выстрел, скорее всего, с дерева, стоявшего между домами на противоположной стороне неширокой пешеходной Студенческой улицы, точнее – во дворе между домами другой стороны. Однако ни на дереве, ни между домов Фёдорову в тот раз не удалось никого разглядеть. Проведя мысленно прямую от обеих дырочек в центр комнаты, Фёдоров похолодел: получалось, что не нагнись он давеча за пружинкой авторучки, иметь бы ему дырку в голове. Если, конечно, это и впрямь была пуля!
На расстоянии примерно одного метра от торца его стола, расположенного так, чтобы свет падал из окна слева, в кабинете стоял книжный шкаф, отделявший рабочее место Алексея Витальевича и от двери, и от умывальника, находившегося на той же стене, к которой торцом и примыкал этот шкаф. С другой стороны от входной двери стоял лабораторный стол с аппаратами и инструментами. Так вот, подойдя к шкафу, Фёдоров быстро нашёл небольшое отверстие в дверце, как раз возле стекла. Однако дырочка не была сквозной. Старинная дубовая дверца с внутренней стороны оказалась целой. Вставив в слепое отверстие спичку, Алексей Витальевич смекнул, что пуле не хватило пяти – шести миллиметров, чтобы пробить дверцу насквозь.
В тот раз это событие никаких продолжений или последствий не имело, хотя Фёдоров немедленно рассказал о событии и заведующей отделом Михайловой, и заведующему ЦНИЛ профессору Эдуарду Генриховичу Коровину, и в милиции (а, может быть, именно поэтому!). Но теперь в голову пришла странная, почти бредовая мысль: а не было ли всё это покушением? Причём, не просто покушением, а именно в связи с той ролью, которую он взял на себя сейчас?! Тогда выходило, что покушение в тот раз было организовано из будущего. Едва Фёдоров об этом подумал, как неприятное чувство раздвоенности сознания исчезло.
Алексей Витальевич уже давно уяснил, что если он совершает правильные, соответствующие его миссии действия или даже ещё только намеревается их совершить, то раздвоенность исчезает. А на грани бифуркации, когда от его выбора нечто зависит, неприятное ощущение двойственности собственного сознания возобновляется или усиливается. Выходит, что это распространяется не только на его действия, но и на мысли. Впрочем, ничего удивительного в том не было, ведь именно его сознание, его мысли, перенесённые сюда, в этот бифуркационный 1982-й год, и имели существенное значение. Не только для него самого!
Удивительным было другое: получалось, что и в самом деле имело место покушение. Причём, именно в связи с миссией, взятой им на себя! „Бред! Не может такого быть!' – подумал Фёдоров. И тут же раздвоенность сознания овладела им с новой силой. Как живые встали перед его мысленным взором картины оккупации, бесчинств НАТОвцев, гибель собственной семьи, обстоятельства, связанные с его опытом. Неужели все эти бредовые предположения соответствуют действительности, неужели всё это – правда?!
Но, в таком случае, тому есть лишь два объяснения: либо кто-то сумел повторить разработанный им опыт (неважно как – воспользовавшись его аппаратурой или разработав нечто подобное самостоятельно), либо некто сумел из восьмидесятых годов заглянуть в будущее, его будущее. Заглянуть и предвидеть роль, которую он взялся сыграть в истории! „Скорее, верно первое', – решил Фёдоров. Тогда вероятнее всего, что воспользовались его аппаратурой. „Но, в таком случае, вся моя авантюра вообще висит на волоске! – размышлял Фёдоров. – Если обнаружен тайник, если разобрались в моей аппаратуре…' Не беда, что аккумуляторов могло хватить максимум ещё на одну попытку. Их нетрудно и заменить, если располагать средствами.
Неважно и то, что он не вёл записей, точнее – ещё перед экспериментом уничтожил всё, что могло навести на догадку. Самое трудное, но и самое обнадёживающее заключалось в том, что для такого преследования во времени требовался доброволец, обладающий вполне определёнными, жёстко заданными свойствами личности, к тому же, готовый отказаться от уже состоявшейся собственной жизни ради неопределённого будущего. Наёмник на такое не пойдёт, за деньги на такое не решишься! Да и где оно, обещанное вознаграждение, будет ли? В случае неудачи – точно не будет! А идейных сторонников разрушений народа и страны, американских и НАТОвских агрессий и 'глобализации' можно найти лишь среди действительных или пока ещё не состоявшихся пациентов психиатрических больниц. Но таковые не выдержат удвоения сознания!'
Чувство раздвоенности усилилось. 'Ага! – понял Фёдоров. – Выходит, что попытка нейтрализации его из будущего всё же состоялась! Но, в таком случае, лишь одна!' Раздвоенность ослабла. Алексей Витальевич снова чувствовал себя только гостем из будущего. Он превосходно понимал, что для полного успеха пребывания в своём прошлом (но с детальным знанием будущего) ему необходимо найти такое решение, которое было бы правильным, выработать верную линию поведения. Недавние опасения, что он утратит знания о будущем, рассеялись. Он теперь полностью владел критерием правильности своих действий: исчезновение чувства раздвоенности сознания с полным воплощением в своё прошлое свидетельствовало о правильности действий или умозаключений, а возобновление раздвоенности говорило об ошибке. 'Гостем из будущего' он ощущал себя во время малой бифуркации.
