какой-то государственной думой, расплатой долларами, наличием чувства овладения, да ещё замысла на убийства, то вполне мог бы сойти за здорового! Все тесты выполняет идеально. Коэффициент интеллекта – сто двадцать. То есть он вполне сохранный во всём остальном. Да, ты бы Алексей зашёл, я организую тебе с ним беседу. Это впрямь как роман. Ты же с нашей завкафедрой сотрудничаешь, вон Людмила Акимовна клинические испытания твоего экспериментального метода лечения завершила. Очень тебя уважает. Вы же с ней соавторы! Заходи! Правда, интересный больной. Я таких ещё не видел. Да ещё, знаешь, он вежливый такой. И, что интересно, всех
называет господами. Прямо как иностранец из капстраны!
- Знаешь, Юрий Николаевич, мне ведь за вредность, в отличие от тебя, не платят! А то ещё в лицо меня запомнит. И что тогда? Вы его выпустите, а он меня. того… при кончит! – как бы шуткой, скрывающей страх, ответил Фёдоров.
- Ну, как знаешь, – остывая, сказал Любый. – А насчёт того, что выпустим, не беспокойся – пожизненно наш человек. Профессор Стукалина назначила ему большие транквилизаторы. Он вначале очень агрессивный был. Я бы сразу назначил, но, сам понимаешь, – он же из КПЗ к нам попал – экспертиза, протоколы… Через несколько дней его не узнаешь, забудет все свои бредни. Ну, извини! Думал тебе интересно будет. – почти обиделся Любый.
- Конечно, интересно! Спасибо за рассказ! Я этого, как ты говоришь, крестника, прямо как живого увидел! Но у меня самого забот с докторской… Ну, ты же знаешь! – завершил разговор Алексей Витальевич, крепко, по– дружески пожав психиатру руку.
Тот успел тем временем переодеться, надел свой личный чёрный халат, висевший в кабинете у Туманского, и отправился в виварий. А Фёдоров, едва сдерживая дрожь в коленках, вошёл в свой кабинет, уселся за стол, разложил перед собой бумаги, будто бы работая над ними. Однако в действительности его мысли были далеко. Из рассказа докторанта-психиатра выходило, что опасения Фёдорова отнюдь не были беспочвенными. Получалось, что тайник действительно был обнаружен, что был найден агент, готовый пожертвовать своей сложившейся жизнью, лишь бы помешать ему, Фёдорову. Но кто и каким образом мог узнать о его планах, вычислить смысл и цель его перемещения в прошлое?! Ведь он никогда и никому ничего не говорил! Чем же, как и когда он мог себя выдать? Ответов на это не было. Осталось непонятным и то происшествие с дырками в оконных стёклах в его прежней жизни. А вот что было ясно, так это целесообразность сообщения сведений об этом 'психе' генералу Шебуршину. При определённых обсто ятельствах, разумеется.
Последующие три дня пролетели как-то совсем уж незаметно. Видимо потому, что было слишком много работы. Сотрудники института и ЦНИЛ вернулись к обычному рабочему ритму, хотя моральная обстановка, как, наверное, и во всей стране, была уже не та, что прежде. Конечно, сказывался и официальный траур, вся эта музыка, мрачными волнами стекающая из громкоговорителей, установленных на столбах и использовавшихся прежде лишь по праздникам. Но главным было всеобщее чувство неуверенности и тревоги, ожидание чего-то нехорошего. И дело тут было не в том, что уже на следующий день оправдался 'прогноз' Фёдорова, что новым генсеком станет Андропов, а в интуитивном понимании всеми людьми: прежней спокойной и уверенной жизни им уже не видать.
Вообще-то, уже несколько лет в стране нарастало такое же интуитивное ощущение несоответствия явной и нарастающей немощности Брежнева его обязанностям, накладываемым на него уже самим положением лидера сверхдержавы. Многие, уже очень многие всерьёз задумывались над вопросом о том, как же, каким путём произойдёт смена лидера. Что это будет за лидер, как это скажется на жизни всех и на личной судьбе каждого? Фёдорову превосходно был известен и стихийный, зачастую лишь наполовину осознаваемый ответ. Вернее, не ответ, а желание. Отнюдь не случайно за несколько лет до смерти Брежнева и почти сразу же вслед за тем, как немощность Леонида Ильича стала для многих явной, на стёклах грузовиков–дальнобойщиков всё чаще и чаще стали появляться самодельные фотопортреты И.В. Сталина.
При этом Фёдоров ещё в прежней своей жизни обратил внимание на то, что инспекторы ГАИ никогда не придирались к тому, что чуть ли не четверть лобового стекла справа занята портретом покойного вождя, хотя во всех других случаях жёстко требовали от водителей убрать из поля зрения разного рода побрякушки и картинки. Так что, как бы ни изгалялись внешние и внутренние враги на тему 'культа личности', а явление это – если оно было (а было оно вовсе не таким, как это пытались представить официально!) – шло не сверху, а снизу, из самой гущи простого трудового народа. В отличие, скажем, от того явления, которое внешне было похоже на культ, но создавалось подхалимами и номенклатурными прихлебателями, использовавшими в своих целях тщеславие и прочие слабости Брежнева. Иначе говоря, „культ личности Сталина' имел демократическое происхождение, являлся своеобразным выражением воли и мнения народа, тогда как „борьба с культом Сталина и его последствиями', как и попытки искусственного создания сверху подобий культа иных личностей можно считать проявлением антидемократизма.
В день похорон опять никто не работал. В актовом зале института был специально установлен телевизор. Благодаря Эмилю Хольцке появился телевизор и в просторном коридоре второго этажа ЦНИЛ. Шла прямая трансляция похорон. Когда гроб с телом Брежнева сорвался с лямок и упал в могилу, заведующая отделом микробиологии отчётливо охнула. В глазах этой немолодой, много пережившей женщины Фёдоров заметил слёзы. На душе стало тяжело. Видимо он слишком пристально поглядел на неё, так как она заметила этот взгляд. Переглянувшись, оба потупили взор. Падение гроба оба расценили как скверное предзнаменование. Конечно, не к лицу было заведующей отделом, доктору наук, старшему научному сотруднику и автору открытия, недавно официально признанного, показывать своё суеверие! Но, как и многие умудрённые жизнью люди, она знала, что дурные приметы слишком часто оправдываются, чтобы не считаться с этим.
Несмотря на то, что Фёдоров был почти вдвое моложе, между ними уже давно сложилась устойчивая духовная связь. Возможно, это было связано с тем, что Фёдоров был вторым человеком в институте, который тоже подал заявку на открытие, а несколько ранее – сразу две заявки на серьёзные изобретения (одно из которых, благодаря экспертам Модль и Перель, впоследствии, в его будущем, стало широко известно в качестве 'израильского способа лечения наркоманий'). Пригласив тогда в микробиологический отдел молодого учёного, она молча в течение минуты пристально вглядывалась в его лицо, а затем сказала:
– Ну, что, Алексей! Глаза у тебя хорошие: добрые и уверенные. Может быть, пробьёшься. Хотя имей в виду, мы с Михаилом Васильевичем за признание нашего открытия сражались семнадцать лет! Ну, иди к своим крысам!
Михаил Васильевич Земцов был одним из старейших учёных института, заведовал кафедрой микробиологии. Сын его, кандидат наук, однокурсник Алексея, был младшим научным сотрудником ЦНИЛ, как и Фёдоров. Семейный клан Земцовых многие десятилетия занимался наукой, имел обширнейшие связи в научном мире, а в годы войны профессор занимал генеральскую должность главного эпидемиолога. Тем не менее, за признание открытия пришлось в течение семнадцати лет бороться с завистниками и разными модлями… Было о чём подумать! И всё же, благодаря системе жизнеустройства в СССР, солидарному типу взаимоотношений между людьми, пусть с трудом, но и правду найти было можно, и талант, неловкий в жизни, не погибал, а, как правило, становился востребованным!
Из состояния задумчивости Фёдорова вывел толчок в бок. Он оглянулся. Это была заведующая его отделом:
- Ну, вы что, Алексей Витальевич, задумались? Всё уже закончилось. Пойдём, надо поговорить!
Когда они спустились в кабинет Михайловой, та дождалась, пока он закроет дверь, усядется в кресло для посетителей, и сообщила:
- Готовьтесь к встрече с шефом! Завтра в десять утра, после лекции, он вас ждёт. Это по поводу той статьи. Только, пожалуйста, больше помалкивайте! Он всё ещё не решил, отдавать вас под сокращение штатов или не стоит: статья-то очень хорошая! Если предложит вам самому, в его присутствии, дописать имена авторов. Ну, вы понимаете!.. Меня ваше возможное сокращение совершенно не устраивает!
Выслушав это предложение, сделанное Евгенией Дмитриевной не без заметного усилия над собой, с тревогой в усталых серых глазах и с опаской, что прямой и бескомпромиссный Фёдоров может его отвергнуть, Алексей Витальевич тихо, с мягкими интонациями ответил:
