Золотарева, пожалуйста! Товарищ Золотарев, Седа Ашидова беспокоит. Мне нужно задержать одного гражданина, а у него билет на завтра. Вы можете обменять на рейс дней через десять?
— Но у меня виза кончается! — воскликнул Брускин.
— Это мы тоже уладим, не беспокойтесь, — проворковала Седа, прикрывая рукой телефонную трубку.
Лилипут в красном бархатном камзоле подошел к Седе, поцеловал ей руку и сказал басом:
— Богиня! Прямо отсюда все едем в «Арагви»! Ты нам не откажешь, правда?
— Конечно, — не своим голосом сказала Седа. — Только проедем мимо моего дома, я переоденусь.
Слухи о том, что Седа-«Могила» раскололась, разлетелся по еврейской Москве с быстротой весеннего сквозняка. Но мало кто в это поверил. Крутые евреи, осторожные по своей природе, посылали на таможню верных людей, чтобы эти слухи проверить. А разведчики заставали на Комсомольской площади, № 1А, невероятную картину: полный произвол и открытое взяточничество мгновенно распоясавшихся инспекторов на глазах у совершенно преобразившейся Седы Ашидовой, которая с отсутствующим видом порхала по таможне в шифоновой блузке и яркой юбке, перехваченной широким темным поясом. Волосы были завиты мелкой волной, щеки пылали, глаза сияли, а губы постоянно то насвистывали, то напевали какие-то легкие мелодии.
Впрочем, чтобы застать теперь Седу в таможне — это тоже надо было суметь! Она появлялась там посреди дня на час-полтора, всегда в разное время, быстро и не глядя подписывала все, что ей подсовывали на подпись, и тут же исчезала, то подхваченная лилипутами на такси, а то — на первом попавшемся «леваке».
Но разведчики за то и получали свою зарплату, чтобы выяснить все и до конца. Тем более, что это не было так уж трудно — и Седа, и Брускин ни от кого не скрывали свой бурный роман. Наоборот, они открыто гуляли в самых модных московских ресторанах — «Арагви», «Узбекистане», в гостинице «Советской», «ВТО», «Доме кино» и снова в «Арагви». А днем — пивные бары в «Сокольниках», в Доме журналиста и на Арбате. И очень скоро те, кому было нужно, уже знали все подробности: что Брускин практически поселился у Седы в Грохольском переулке, 9, что по утрам Седа мчится на такси на рынок покупать ему свежие фрукты к завтраку, что после завтрака он «немножко спит», а потом «она опять прыгает к нему в постель и скачет так, что у соседей внизу люстра уже три раза падала». «Вы же понимаете, — говорили знающие люди, — если она до сорока лет была девушкой, то как ей нужно сейчас скакать, чтобы догнать все, что она упустила!» Получив такие проверенные данные, крутые евреи спешно выписывались из больниц, спешно паковали багаж, спешно договаривались о чем-то с инспекторами грузовой таможни, а вечером непременно дежурили в «Арагви» и других ресторанах, желая своими глазами увидеть преображенную Седу-«Могилу» в обществе спасителя нации Вениамина Брускина. И когда Брускин и Седа подъезжали к ресторану на такси, самые именитые евреи лично, своими руками открывали им двери. Затем, уже в ресторане, они отзывали Брускина в сторону, шептали ему на идиш и по-русски слова искренней благодарности и совали в карман пачки сотенных купюр. Брускин сначала не понимал, почему его называют «наш аидишэ витязь» и в чем состоит его заслуга перед еврейским народом. А когда ему наконец объяснили, он от души смеялся и даже возгордился и легко принимал деньги и другие мелкие подношения.
Но всему есть начало, и всему есть конец, как сказано в старых книгах. К сожалению, у хорошего конец наступает быстрей, чем у плохого. Счастье Седы Ашидовой длилось месяц и шесть дней. Два раза она меняла Брускину билет до Вены, три раза получала для него отсрочку в ОВИРе, но не лимитами ее любви и связей мерялось время Вениамина Брускина. Десятого июля артисты театра «Мечта» на своем профсоюзном собрании преподнесли ему торт с надписью «В будущем году в Иерусалиме!», двенадцатого они мирно и без Брускина улетели в Улан-Батор на гастроли. И там же, в Шереметьевском международном аэропорту, проводив «Мечту», Брускин сказал Седе, что и ему пора ехать.
Она знала, что рано или поздно это случится. Ее возлюбленный гордился тем, что он никогда и нигде не работал руками, но он был создателем и директором самых неожиданных антреприз — от кочующих балаганов под названием «Мотоциклы по вертикальной стене» до «Анны Карениной» в исполнении лилипутов. А сейчас его мысли были заняты грандиозным проектом: вывезти из Одессы в Америку весь клан Брускиных — тридцать девять своих названых братьев и сестер, племянников и племянниц — и создать там, в США, новую семейную корпорацию под названием «Брускин и семья»! Он, Вениамин Брускин, ехал первым, чтобы все подготовить к приезду этого клана, которому он обязан жизнью и воспитанием. Потому что в 1942 году, когда в Харькове в бомбежке погибла вся его семья, а он сам, девятилетний, с сотрясением мозга оказался в госпитале, — майор медицинской службы Матвей Брускин выходил его, усыновил, дал ему свою фамилию и отправил проходящим поездом в тыл, к своей семье в Самарканд. Правда, до Самарканда Веня Брускин не доехал — на какой-то уральской железнодорожной станции кавалеристы, ехавшие на фронт, услышали, как он поет «Бьется в тесной печурке огонь», и сманили его в свой эшелон обещанием дать ему коня и настоящую саблю. На этом коне Веня Брускин попал в окружение, из которого он и еще десяток пеших кавалеристов чудом пробились в знаменитое партизанское соединение Медведева. Там Веня стал разведчиком — девятилетний пацан, он ходил по немецким тылам, изображая то пастуха, потерявшего козу, то нищего сироту с губной гармошкой. И только через год, зимой 1944 года, политкомиссар Первого Белорусского фронта, прилетевший к партизанам с Большой земли, моясь в партизанской бане, обратил внимание на то, что у их юного разведчика пипка обрезана.
Комиссар устроил разнос командиру партизанского отряда за то, что тот держит в отряде еврейского пацана: немцы могли по той же примете распознать в мальчишке иудея и под пыткой вызнать у него местоположение партизанского отряда. И, улетая на Большую землю, комиссар увез Веню с собой. Но на Большой земле они оба попали под бомбежку, а Веня опять оказался в госпитале — теперь уже с ожогом спины. После госпиталя он доехал-таки до Самарканда, до своих новых родственников. Здесь жена майора Брускина Ребекка Марковна подкормила его южными фруктами, одела, окружила домашним теплом и, когда Красная Армия освободила Украину, увезла со своими шестью детьми в Одессу, в тихий домик на Третьей линии Фонтана.
Но в крови у мальчика уже был партизанский дух, он сбежал из Одессы с ватагой беспризорников, кочевал по стране на крышах вагонов и — в компании таких же беспризорников — попался на воровстве мешка сахара с волжской баржи, за что получил шесть лет детской трудовой колонии, откуда почти без перерыва загремел уже во взрослый лагерь за драку на танцплощадке.
В возрасте 25 лет Вениамин Брускин вышел из лагеря с твердым намерением завязать с блатной жизнью, а единственным местом, где он мог найти крышу над головой, был тот маленький, но многолюдный дом на Третьей линии Фонтана в Одессе.
Как ни странно, его приняли там без единого слова попрека. Может быть — в память о майоре Брускине, который не вернулся с войны, а может, просто по доброте душевной Ребекки Марковны, которая одна подняла к тому времени на ноги шесть своих детей. Но без образования и все с тем же партизанско- авантюрным вирусом в крови Вениамин даже и после десяти лет лагерей не смог «ишачить» от восьми до пяти и ударился в искусство — стал сначала администратором цирка, потом придумал свой первый цирковой номер «полет из пушки на спину скачущей по арене лошади», потом — полет на мотоцикле, ну и так далее — до гонок на мотоциклах по вертикальной стене и театра лилипутов.
Однако в какие бы авантюры ни бросала Брускина его партизанская натура, он, бывший беспризорник, свято ценил свою приемную мать Ребекку Марковну. И когда она решила, что «вся Одесса едет, и нам пора», Брускина осенил гигантский план: вывезти в Америку всех Брускиных — не только Ребекку Марковну с ее детьми и внуками, а всю мишпуху.
Роман с Седой Ашидовой задержал осуществление этого плана на целый месяц, но больше Вениамин Брускин задерживаться в СССР не мог — тридцать девять взрослых родственников с детьми и всей остальной мишпухой дышали, как он говорил, ему в затылок.
— Когда ты хочешь ехать? — тихо спросила Седа, стоя с ним в Шереметьевском международном аэропорту и провожая взглядом «ТУ-134», увозящий в Улан-Батор труппу единственного в Европе театра лилипутов.
— У меня билет на семнадцатое августа, ты же знаешь, — сказал Брускин.
— Ты не хочешь взять меня с собой?
