рабочий темп в сотнях министерств, комитетов, главков, трестов и управлений, с помощью которых Кремль руководит колоссом по имени «СССР». К этому времени Москва уже разослала приказы, инструкции и указания во все подчиненные ей «братские» страны, южные и восточные республики, города и провинции, испекла дневную норму московских булок и постановлений и завизировала в ЦК первые страницы завтрашней «Правды», из которой на следующее утро полчеловечества узнает, что в Кремле назначено считать правдой, а что — инсинуациями и происками империалистов. И после такого напряженного рабочего дня, насыщенного усилиями по обеспечению всемирного прогресса, пробуждения народов Африки, приобщения арабского мира и Афганистана к социалистическому пути развития, после оказания дружеской помощи валютой западным коммунистам и борцам за разоружение в Европе, оружием — партизанам Перу, Эфиопии, Анголы, Палестины, Никарагуа и военными советниками — красным кхмерам Камбоджи и зеленым фундаменталистам Ирака, а также после детальной разработки повышения урожайности картофеля в Сибири, надоя кумыса в Киргизии, улова рыбы в Охотском море, дальности полета межконтинентальных ядерных ракет и увеличения сроков автономного плавания атомных подводных лодок, — после тысяч таких столичных забот Москва к вечеру могла наконец позволить себе расслабиться, вздохнуть, припудриться первым снежком и —
Она зажигала огни столичных театров, цирка, ресторанов и кафе, она наспех забегала после работы в гастрономы и продмаги и, отстояв в очереди всего-навсего тридцать-сорок минут, покупала финскую и киевскую колбасу, венгерских кур, рижскую сайру, болгарские яблоки, молдавский сыр, башкирский мед, кубинский сахар и ром, сирийские бананы, армянский коньяк и вино «Алжирское». Правда, нельзя сказать, что даже накануне великого пролетарского праздника Москва была, на манер Берлина 1940 года,
И, перекусив, чем послал Госплан и ближайший гастроном, москвичи спешили отдыхать — пожилые усаживались к телевизорам смотреть сериалы «Семнадцать мгновений весны», «Место встречи изменить нельзя», «Следствие ведут «знатоки» и «Клуб кинопутешествий», рабочая молодежь отправлялась на танцплощадки своих заводских клубов, а студенты и полусветская публика — на улицу Горького и в новоарбатские кафе и пивные бары. Тысячи командированных, прибывших в столицу со всех концов империи, рассаживались со своими случайными московскими подружками в дешевых ресторанах, цирке и в эстрадных залах, а элитная публика — высшее чиновничество,
Жизнь кипела и бурлила вопреки пуританскому «Моральному кодексу строителя коммунизма», круглосуточному дозору милиции, прослушиванию телефонных разговоров и перлюстрации писем Пятым управлением КГБ, цензуре печати, происков сионистов и мирового империализма и предательскому сговору Анвара ал-Садата, Менахема Бегина и Джимми Картера за спиной арабских народов. На улице Горького, на Новом и Старом Арбате, в аллеях парков культуры и отдыха и даже на заснеженных скамейках в сквере у Большого театра молодежь флиртовала, распивала спиртные напитки, задиралась «на почве ревности» и целовалась до головокружения. В ГУМе и в Петровском пассаже опытные московские ловеласы кадрили пышногрудых провинциальных комсомолок, прикативших в Москву на праздничные конференции и проводивших свободное время в очередях за диковинными в их глубинке безразмерными венгерскими колготками. Возле станций метро продавались крымские розы и кавказские гвоздики. В парикмахерских женщины делали завивки и маникюр. Стремительные московские такси, вздымая снежную поземку, табунами катили по лучам московских проспектов, доставляя москвичей к театральным подъездам. Возле концертных залов меломаны в заснеженных шапках громко испрашивали «лишний билетик». А знаменитые артисты в шуме аплодисментов выходили на сцены переполненных залов, и публика жадно ловила каждое их слово, отыскивая в их монологах смело зашифрованную критику режима.
И единственное, чего действительно не хватало тогда тысячам москвичей для ощущения своего полного превосходства над миром, это так называемой «хаты» — своей персональной если не квартиры, то хотя бы комнаты, где можно принять подругу, выпить с друзьями или писать докторскую диссертацию.
Через какие-нибудь пятнадцать лет москвичи в темной, «демократической», насквозь криминальной и полуголодной Москве, больше похожей на Бейрут 1978 года, будут с изумлением и тоской вспоминать это время и ностальгически вздыхать по своему былому византийскому величию и порядку.
О, конечно, и в том имперском блеске взыскательный взгляд мог обнаружить объекты для критики или насмешки. Например, повсеместные кумачовые транспаранты и неоновые призывы: «Верной дорогой идете, товарищи!», «Коммунизм — наша цель!», «Береги хлеб — наше богатство!» и «Уходя из квартиры — выключай электроприборы!» Но кто обращал внимание на эти лозунги? Кто выключал электроприборы? Кто берег хлеб? Кто сетовал, когда в гастрономе исчезали венгерские цыплята по рупь двадцать за кило, но была болгарская тушенка по восемьдесят копеек? Кто возмущался, когда в пивных барах кончалось чешское пиво, а было одно «Жигулевское»?
Только диссиденты и жиды — вот кто!
Однако почти всех диссидентов, включая пособника империализма академика Сахарова, КГБ уже отправило на восток. А жиды сами уезжали на Запад, очищая воздух и жилплощадь.
И в одной из очередей отъезжающих стояла в тот день Анна Сигал.
Это была веселая очередь людей, которые еще не могли поверить своему счастью.
Их — ОТПУСТИЛИ!
Месяцами они жили в тайном страхе, что им откажут и что всю оставшуюся жизнь им придется прозябать на дне — дворниками, кочегарами, мусорщиками и подсобными рабочими с учеными степенями кандидатов и докторов наук. «Как этот Шульман — вы знаете? Он всего-то доктор биологических наук. Ну какие секреты в биологии? А его уже шесть лет держат в отказе!» — «Что биолог! Вы знаете артиста Герцианова? Спрашивается, какая секретность у артиста? Третий отказ! А я инженер-энергетик. Так я последний месяц ни одной ночи не спала! Две пачки седуксена съела!..»
Страх врос в этих людей, впитался в кожу и душу вмеcте с седуксеном, валидолом и бессонницей. Но теперь их лица разгладились, они разогнули спины, вздернули головы и, невзирая на снег и морозный ветер, держали свои пальто нараспашку. Невозможно было подумать, что это те самые евреи, которые шесть или восемь месяцев назад стояли перед ОВИРом, затравленно втянув головы в плечи и молча снося плевки и оскорбления прохожих. То есть фамилии у них были те же — Рабиновичи, Розенберги, Дымшицы и Данкевичи. И лица — под стать фамилиям. Но в лицах уже было другое выражение. Выражение людей, выигравших в русскую рулетку.
— Господи, если бы я знала, что мне разрешат, я бы хоть в Эрмитаж съездила! Я в жизни не была в Эрмитаже! — причитала рядом с Анной какая-то женщина.
— Эрмитаж — ладно! Язык надо было учить! — резонно возразил ее сосед.
Да, каждый из пришедших в австрийское посольство евреев был суеверен по русской манере и ничего не делал заранее, чтобы не спугнуть удачу. А теперь, когда эта удача отвела от их виска овировский отказ и выбросила им счастливый билет — выездную визу, они по своей исконно еврейской манере кляли себя за неготовность к отъезду.
— Ладно, язык мы там выучим! — сказала другая женщина, помоложе. — Но тут столько мужчин остались неохвачены! Если б я знала, что меня выпустят, я бы такую гастроль устроила!..
Толпа рассмеялась. Их было немного — человек тридцать. И все они могли легко выстроиться в стандартную советскую очередь-цепочку вдоль чугунной ограды посольства, которое выдавало им транзитные визы. Но те же люди, которые всю жизнь послушно стояли в длиннющих очередях, теперь не удерживались в этой очереди больше минуты, сколько ни покрикивал на них милиционер, охранявший посольство. То есть, когда он уже совершенно выходил из себя и орал: «Освободите тротуар пешеходам! А то вообще пропускать не буду!» — они, словно делая этому милиционеру личное одолжение, выстраивались в нечто похожее на очередь. Но стоило ему уйти вперед, к посольской двери, как они снова сбивались в
