Русская дива

толпу, нагло занимая и тротуар, и мостовую Староконюшенного переулка.

— Вы слышали: в Бресте таможня пропускает кораллы! Честное слово! Мой брат специально ездил туда на разведку! Там пропускают кораллы, янтарь, измерительный инструмент и даже консервы! А на шереметьевской таможне — ничего! Ни лекарства, ни стиральный порошок, ни даже бутерброды для ребенка!

— А вы знаете, как один мой знакомый их надурил? Он дантист, и он, конечно, работал с золотом. Но, можете себе представить, он не повез с собой ничего, кроме слесарного инструмента. Отвертки, тисочки, молоток, разводные ключи и гайки. Да-да, пять кило каких-то болтов и гаек. Они на таможне спрашивают: зачем вам столько гаек? А он говорит: «А что хорошего ждет меня на Западе? Думаете, они мне там доверят свои зубы? Буду слесарем по канализации, еду со своим инструментом». И его пропустили. И что вы думаете? У него половина этих гаек были золотые! Он их сам из золота отлил!

— Слушайте, не дурите людям голову! Моя сестра ехала в прошлом году. Так они у нее даже обручальное кольцо с руки сняли!..

Анна мысленно улыбнулась. Еще вчера эти люди не спали ночами и клялись своему Богу, что все бросят и голыми уедут из этого коммунистического рая, лишь бы их отпустили! Но как только Он, Всевышний, послал им разрешение на отъезд, они забыли свои ночные клятвы. И Бог, их еврейский Бог, не осуждал их за это. Он видел: эти люди работали всю жизнь, вкалывали — почему они должны оставить этой антисемитской империи свои квартиры, мебель, серебряные вилки, обручальные кольца и деньги в банке? Даже за лишение гражданства государство взыскивало с них по пятьсот рублей с человека, что было равно полугодовой зарплате школьного учителя или инженера. А то ценное, что оставалось у них после уплаты этого дикого налога, все равно «вывозу не подлежало». И потому Он, Всевидящий, каждый день подбрасывал им новые идеи, как обратить нажитое в то, что советская таможня еще не успела или не додумалась запретить к вывозу: измерительный инструмент, фототехнику, почтовые марки, подзорные трубы, льняные простыни…

Но самое поразительное было в ином. В том, что была у этой толпы уже такая энергия, такая, скажем по-научному, мощная аура, что прохожие не только не осмеливались обзывать их жидами или предателями Родины, но еще издали сами переходили на другую сторону улицы.

— А вы не слышали: эрдельтерьеров выпускают? — спросила Анна у знатока, чей брат специально ездил в Брест на разведку.

— Только с разрешения Клуба собаководства, — тут же осведомленно сказал этот специалист. — При этом, если собаке меньше десяти лет и она имеет больше двух медалей, клуб вам разрешение не даст. Но главная проблема не в этом. За взятку ветеринар напишет вам, что ей и сорок лет! Главное, чтобы собаку впустили в Австрию! Им нужны справки обо всех прививках!

— А наше здоровье их не колышет? — спросил кто-то.

— Совершенно верно, — ответил спец. — Они знают, что ни одну австрийку вы не сможете заразить дурной болезнью, у вас на это денег не хватит. Но у собак другие таксы на это дело…

— Следующая пятерка! — распорядился милиционер, и Анна вошла в посольство.

— Почему мы все рисуем какую-то грязь, гниль, убогость и жуткую дисгармонию? — Рыжий мужчина с пронзительно голубыми глазами левита стоял впереди Нели Рубинчик, держал в ногах несколько дерматиновых папок, раздутых от холстов, и вопрошал своего соседа, показывая на сотни картин, штабелями стоявших под монастырской стеной. — Смотрите! Десятки совершенно незнакомых людей разного возраста, разных школ и в разных городах рисуют практически одно и то же.

— А, правда, почему? — Его собеседником был Григорий Буи, известный иллюстратор книг Достоевского, Толстого и всех остальных русских классиков, импозантный, холеный пожилой мужчина в темной дубленке и бархатном костюме, который привез сюда, в Новодевичий монастырь, целый грузовик со своим сорокалетним архивом — картинами, рисунками, офортами, эстампами и альбомами с рабочими эскизами. Здесь, в этом старинном монастыре, построенном в шестнадцатом веке для монашек знатного происхождения (сюда семнадцатилетний Петр заточил свою старшую сестру Софью, когда та не захотела миром уступить ему российский престол), теперь по средам и пятницам заседала Комиссия Министерства культуры по оценке предметов искусства, вывозимых за рубеж. И все художники-эмигранты должны были представить сюда свои картины и скульптуры, а музыканты — свои музыкальные инструменты. Без письменного разрешения этой комиссии и уплаты назначенной ею пошлины ни одна картина, даже детский рисунок, и ни один музыкальный инструмент, даже губная гармошка, из страны вывозить не разрешалось. И те самые художники, на которых кричал и топал ногами еще Хрущев, которых годами травили и называли в печати тунеядцами, чьи картины не допускали на легальные выставки и давили бульдозерами на самочинной выставке в Измайловском парке, — эти же художники здесь, за пару дней до эмиграции, вдруг узнавали от чиновников Министерства культуры, что их работы, оказывается, являются «национальным достоянием СССР» и потому они, авторы, должны за их вывоз уплатить государству тысячи рублей.

«Действительно, — подумала Неля, невольно слушая разговор рыжего художника со знаменитым Буи, — почему на всех этих картинах — темень, грязь, гной?»

— А очень просто! — сказал своему собеседнику голубоглазый левит. — Художники выражают духовную суть общества. И вот эта суть, в картинах: сверху танки, а внутри — гнилье и распад! Разве не так? Каждый ребенок с детства знает, что в школе он должен говорить одно, а дома — другое. Но если нужно врать учителю, то почему не соврать матери, а потом — жене, детям? Грязь заполняет все поры этой страны, как магма кратер вулкана. И от этой гнили, грязи и духовного разврата тут все и ухнет, сгнив изнутри. А мы, как кошки, раньше других чувствуем подземные толчки будущего землетрясения.

— А может, мы рисуем все здешнее черными красками потому, что мы вообще «жиды- очернители»? — усмехнулся Буи.

— Конечно! — с насмешкой подхватил левит. — Мы испытываем так называемую «звериную ненависть ко всему русскому»! Мы хотим «закабалить русский народ»! Но самое интересное, что все эти художники, которые стоят тут, испытывают не звериную ненависть, а звериную любовь ко всему русскому! Да, да! Почему лучшие русские скульпторы — Антокольский и Иткинд — евреи? А лучший русский пейзажист — еврей Левитан? Вспомните: ведь каждая его картина — это просто объяснение в любви к России! Ни один русский художник не сравнялся с ним в этом! А ведь иудаизм вообще запрещал нам рисовать и лепить! Но стоит еврею вырваться из рамок запретов, как мы начинаем рисовать не Палестину, а Россию! Почему? Да потому, что русские художники вовсе не любят Россию так, как мы…

Кто-то из художников хмыкнул и хотел возразить, но левит жестом священника поднял руку.

— Минутку! Не будем говорить о спекулянтах, рисующих а-ля рус! Вспомним настоящих художников — Репина, Сурикова, Васнецова. Где там любовь в смысле любования, обожания? С обожанием русские художники всегда рисовали только Палестину — от Рублева до совершенно потрясного «Явления Христа народу» Иванова. Это же просто русская «Песнь песней» Израилю! Нет, так любить свою Россию, как Иванов Палестину, русские не могут. А могут только евреи. Но если мы при нашей тысячелетней любви к России рисуем теперь не пленительные русские пейзажи, а вот эту грязь и распад, то вы можете себе представить, сколько гноя скопилось в этой стране? И сколько огорчения в нас из-за этого!

— А вы думаете, Америка чище? — спросила молодая художница-блондинка, стоявшая позади Нели.

— А кто едет в Америку? — повернулся к ней голубоглазый. — По-моему, в Америку едут только те, кто хочет себя продать. Я, правда, сомневаюсь, купят ли там нашу русскую грязь. Но, может быть, как экзотику, и купят. А я лично хочу очиститься от всего этого.

— Даже от любви к России? — спросил у него Буи.

— О, от этого в первую очередь! — воскликнул рыжий левит. — Потому и еду в Израиль, в Кармел. Вы знаете, что такое Кармел? Это еврейское Сорренто. Надеюсь, он перебьет мою влюбленность в Вологду!

— А если нет? Если оттуда вы будете бредить Вологдой, как Иванов Палестиной? — вдруг сказал сорокалетний мужчина — толстый, как его виолончель. Обнимая ее одной рукой за гриф, он второй рукой держал самоучитель английского языка и зубрил неправильные английские глаголы.

— Что ж, это может случиться… — вздохнул левит. — Но я хотя бы вывезу туда своих детей. Не в