теперь я знаю, что у вас есть архив, и я подумаю, что можно сделать. Но прежде чем уйти, я хотел бы посмотреть хоть какой-то иллюстративный материал. В этом я понимаю. Наверно, кроме этого портрета, у вас есть какие-то фотографии, которыми можно было бы сопроводить издание?
— Ну, конечно! Еще бы! У меня альбомы снимков! — Она взяла с нижней полки шкафа несколько больших тяжелых альбомов. — Они так любили фотографироваться в те годы! Может быть, вы не откажетесь от чая?
— Может быть… — сказал он с улыбкой.
Через полчаса он знал всю историю огромного семейства Грассов и рассматривал фотографии толстой десятилетней Сони на коленях ее (и его) могучего седобородого деда Арона, и ее (и его) юных американских дядек Гершеля и Исаака, и погибшего на войне двадцатишестилетнего Льва Грасса в форме майора технических войск в обнимку с молодой беременной женой, и ушедших в сибирский лагерь Абрама и Моисея Грассов, которым не было тогда и тридцати лет. А также их фото с маршалами Буденным, Ворошиловым, с поэтами Маяковским и Уткиным, с режиссерами Мейерхольдом и Станиславским, с певцом Леонидом Кащенко и композитором Дмитрием Барским.
56
— Это же первая беременность! Нет, Иосиф, при всем моем к вам уважении… — Рената Борисовна Яблонская, дежурный врач родильного дома в Сокольниках, решительным жестом отодвинула от себя оба «елисеевских» пакета с продуктами и шампанским, которые Рубинчик поставил ей на письменный стол, войдя к ней в кабинет.
17 лет назад, в день полета Юрия Гагарина, Рубинчик, в ту пору еще только внештатник «Рабочей газеты», примчался в этот роддом и с помощью именно Яблонской предложил всем новоиспеченным мамочкам назвать новорожденных мальчиков в честь Гагарина Юриями, а потом написал об их патриотическом порыве, не забыв упомянуть парой лестных слов и доктора Яблонскую, принявшую на свет одиннадцать Юриев. Что, естественно, сразу сказалось на ее карьере: ее тут же назначили старшим врачом, а еще через год — заведующей родильным отделением. И потому позже, когда Рубинчик женился, именно здесь Неля рожала и Ксеню, и Бориса, и роды принимала сама Яблонская, за что, конечно, взяток не брала, но получала ценные подарки. Все это дало Рубинчику право заявиться теперь в роддом поздним вечером и разговаривать с Яблонской в ее кабинете с глазу на глаз. Однако…
— Евреи не убивают семя свое, и я не буду делать никаких абортов! — заявила Яблонская.
— Рената Борисовна! — Рубинчик в отчаянии полез в карман пиджака за кошельком.
— Иосиф, вы с ума сошли? — изумилась Яблонская. И разозлилась: — Уберите деньги немедленно! Я от вас не ожидала, честное слово! И вообще, что за горячка? Через пару недель, если она решит, что действительно не хочет этого ребенка, придете и мы поговорим.
Рубинчик запустил руку в свои и без того всклокоченные волосы.
— Рената Борисовна, у меня нет двух недель! Смотрите, — он положил перед ней свою выездную визу и билеты на поезд. — Через шестнадцать часов я уезжаю. Совсем!
Яблонская посмотрела ему в глаза, и на ее округлом лице шестидесятилетней еврейской женщины появилось выражение мучительной скорби.
— Боже мой! — сказала она тихо. — И вы тоже?
— Теперь вы понимаете? Я не могу оставить этого ребенка…
— Что вы будете там делать? — спросила она с такой горечью, словно Рубинчик собрался в африканские джунгли, и она сквозь время видела его несчастную судьбу.
— Неважно. Что-нибудь, — ожесточился он от этого. — Помогите мне сейчас. Пожалуйста! А там мне Бог поможет.
Она смотрела на него долго, скорбно, с болью — как на покойника. Потом шумно вздохнула и, убирая пакеты в ящик своего стола, сказала:
— Иосиф, вы меня просто толкаете на преступление…
— Спасибо! — сказал он.
Выйдя из кабинета Яблонской, Рубинчик подошел к Оле, сидевшей на стуле в пустом больничном коридоре. Ее глаза смотрели на него с доверчивостью ребенка. И это было самое ужасное из всего, что случилось с ним до этого и случится после. Доверчивые, как у ребенка, Олины глаза.
Он сел рядом, взял ее за руки, чувствуя себя палачом, подонком, монстром.
— Все будет хорошо, дорогая. Тебе сделают наркоз и укол фенамина. Ты ничего не почувствуешь, честное слово!
Она улыбнулась:
— Почему вы не разрешаете мне оставить ребенка? Я выращу вашего сына, честное слово. Сама.
— Оля, ну, пожалуйста, — не будем об этом!..
Тут у него за спиной открылась дверь кабинета, Яблонская вышла и сказала Оле:
— Пошли со мной, детка.
И, не ожидая Олю, пошла по коридору. Рубинчик и Оля встали, двинулись за ней, но она повернулась, сухо сказала Рубинчику:
— Иосиф, вы останьтесь.
Он отпустил Олины руки, и Оля шагнула за Яблонской, но тут же остановилась, сняла с руки два тонких серебряных браслета, отдала Рубинчику и пошла за врачом своей чуть утиной походкой. Но через несколько шагов оглянулась. В ее больших серо-зеленых глазах не было страха перед операцией, а только — сомнение, вопрос.
Так ребенок, уходя в кабинет доктора, оглядывается на отца.
Рубинчик слабо улыбнулся ей, а когда она ушла, сел на стул, откинул голову к стене и, сжимая в руке Олины браслеты, закрыл глаза.
«Боже мой! — крикнул он мысленно. — Зачем все это? За что?…»
Какой-то странный гул и храмовый звон возник у него в голове. Словно этот аборт был последней тяжестью, надавившей на него и выдавливающей его в какое-то новое состояние, в другое пространство, куда он не успел попасть тогда, в Киеве. Он схватил себя руками ниже затылка, за шею, пытаясь промассировать вены и снять скачок кровяного давления, но это был тщетный, бесполезный жест — он вдруг прошел, проник, проломился сквозь какую-то незримую и бесплотную стену тьмы и света, гула и звона и оказался в странно разряженном пространстве, под непривычно высоким и чистым небом, зелено-голубым и прозрачным до звона. Словно, протаранив в горящем скафандре плотную атмосферу незнакомой планеты, он высадился на нее в беззвучном парашютном прыжке.
…Гигантская степь с высоким сухим ковылем лежала перед ним. В этой степи походным порядком двигалось бесчисленное войско: далеко впереди шли авангардные кавалерийские отряды в тяжелых кованых латах, с острыми копьями и яркими цветными боевыми знаменами. За ними — пешие воины с горящими светильниками и огромным, сияющим под солнцем золоченым щитом. Затем, в большом просвете меж этими воинами и всей остальной колонной, на белом коне, покрытом золотой парчой, ехал невысокий всадник не старше сорока лет, в голубом плаще с золотым подбоем, с лобастым лицом под сияющим шлемом и с красивой ухоженной бородкой. Рубинчик узнал его сразу, мгновенно, словно знал всю жизнь. Это был Иосиф Тогармский, сын Аарона и Царь Хазарии. Позади него во главе с хакан-беком двигалась конница: тысячи воинов, построенные правильным походным строем и разбитые на сотни. А дальше, за ними, до горизонта, сколько видит глаз, — бесчисленное пешее войско, верблюжьи обозы, табуны свежих ездовых лошадей и гурты овец и баранов для пропитания этого войска.
Но что-то вдруг нарушилось в ровном движении этой необозримой процессии. Какой-то трепет, как быстрая волна, пролетел по гигантской колонне. Словно судорога прокатилась по телу многокилометровой змеи и достигла слуха Иосифа Тогармского. Он оглянулся. И увидел, как, рассекая воздух криком и
