своей полевой работе…»
Так и не вспомнив, откуда он знает этот текст и этот древний гортанный язык, Рубинчик вышел из больницы. Холодный воздух заснеженных Сокольников… Темень зимней московской ночи… Черные деревья, с которых ветер сбил снег, но на ветках которых, как раковые опухоли, торчат вороньи гнезда… «Боже мой, — сказал себе Рубинчик, ежась от холода и ведя машину по темному Лучевому проезду, — это же чужая страна! Что я делал тут тысячу лет?»
И вдруг полоса чистого льда, скользкого, как стекло, легла под колеса, и машину понесло влево, на встречную полосу. «Руль в сторону заноса!» — запоздало вспомнил Рубинчик золотое правило московских водителей, и вывернул руль, и нажал на тормоз, но машина не слушалась ни руля, ни тормозов, ее несло к противоположному тротуару, и — Рубинчик увидел, как стремительно и неотвратимо он врежется, влепится сейчас в бетонную тумбу телеграфного столба.
— Нет! — зажато выкрикнул он своему Богу и увидел Олины глаза — такими, какие они были, когда она уходила на аборт.
Жесткий и глухой удар металла о бетон заглушил его вскрик.
57
Да, в Москве в этот миг было десять вечера. И совсем в другом ее конце, на улице Воровского, в трех кварталах от улицы Горького и Белорусского вокзала, в большой «лауреатской» квартире Анны и Аркадия Сигал царила совершенно другая обстановка. Здесь в гостиной гремел диксиленд, шампанское хлопало пробками в лепной потолок и десятки знакомых и малознакомых друг с другом людей, пришедших проводить Анну Сигал, поднимали прощальные тосты, ели бутерброды с икрой и семгой, говорили какие-то нелепые торопливые слова, «на всякий случай» совали Анне телефоны своих зарубежных знакомых, обменивались подробностями последней сенсации — убийства в Лондоне болгарского диссидента Георгия Маркова зонтиком с ядом, и слонялись по квартире, бросая любопытные взгляды на остающегося в России мужа Анны Аркадия и слушая на кухне Александра Галича, знаменитого барда-эмигранта, который вплывал теперь в московские квартиры из Мюнхена на волнах радиостанции «Свобода»:
А в ногах всех этих Аниных друзей, подруг и знакомых нервно носился по квартире золотистый эрдельтерьер Чарли. Его собачье сердце чуяло какую-то беду, как чуют собаки и кошки надвигающееся землетрясение. Но и ложась на пол, чтобы всем телом соединиться с огромным домом-«лауреатником», как с мембраной, Чарли не мог обнаружить никаких признаков подземных толчков. А тем не менее, беда приближалась — он видел это в печальных глазах своего хозяина и старика, который снова бутылками пьет шипучую воду, пахнувшую серой и железом. Он слышал это в неестественной громкости голоса хозяйки, видел в ее излишней жестикуляции и еще в том, что все женщины, которые обнимали его хозяйку, мазали ей лицо своими красными губами и заполнили всю квартиру резкими запахами, — почти все они держали в себе какое-то странное чувство, которое Чарли никак не мог считать дружеским, поскольку оно было похоже на плохо скрытое желание сожрать хозяйкин кусок, мужа или еще неизвестно что. И сбитый с толку тем, что хозяйка целуется с этими ядовитыми подругами, пес метался по квартире, пытаясь уследить за тем, чтобы эти странные гости хотя бы не разворовали квартиру.
Постоянно звонил телефон.
Анна снимала трубку, говорила кому-то очередное «спасибо!» и «обязательно!» и не успевала положить трубку, как телефон звонил снова.
— Анна Евгеньевна?
— Я… — Анна настолько не ожидала услышать
— Я думаю, вы узнали меня…
— Да, конечно. Слушаю вас, — сухо сказала Анна.
— О, не беспокойтесь. Это неофициальный звонок, — голос Барского усмехнулся ее настороженности. — Просто у вас кончается срок пребывания в СССР, а вашего имени нет в списках пассажиров «Аэрофлота». Я подумал, не нужна ли вам помощь?
— Нет, спасибо. Я еду поездом.
— Когда?
— Завтра. — Голос у Анны восстановил свою обычную живость и полноту звучания, и Чарли тут же успокоился, ткнулся головой ей в бедро. Анна машинально почесала пса за ухом.
— Уже завтра? — удивился Барский. — А почему поездом? Ведь самолетом проще!
— У меня собака. «Аэрофлот» требует везти ее в багаже, в клетке и усыплять. Поэтому мы едем поездом.
— Но имейте в виду: в Бресте у нас строгая таможня. И я вам там не смогу помочь.
— Спасибо. Я и не рассчитывала. Я не везу ничего такого…
— О, я не в этом смысле. Я вообще. Вас кто-нибудь провожает? Я имею в виду — до Бреста?
— Нет. А что?
— Да так… Там большие очереди.
— Я знаю. Ничего. Спасибо за беспокойство.
— Н-да… Ну что ж… Счастливого пути.
— Спасибо.
Барский повесил трубку на рычаг телефона-автомата. Рядом, в нескольких шагах от темной телефонной будки, на углу улицы Горького и Васильевской, то есть в трех кварталах от дома Анны Сигал, его черная служебная «Волга» тихо урчала двигателем. Но Барский не вышел из будки, а стоял и стоял в ней, держась за трубку, как за последнюю нить, связывающую его с Анной. Уже давно, больше месяца, он боролся с искушением позвонить ей, попросить о встрече. Но он победил себя — почти, до этого последнего дня, когда уже и заикаться о встрече нелепо. Она — уезжает! И это хорошо, это прекрасно, потому что ее отъезд, только ее отъезд спасет его. А иначе…
Да, это было весь этот месяц. И неделю назад, и три дня назад, и вчера, и даже сегодня на оперативке у начальника Пятого управления Барский думал об Анне. Теперь, в последние дни, она жила в его мыслях постоянно — днем, ночью, за обедом в офицерской столовой, в машине, на улице и, конечно, в его одинокой холостяцкой постели. Черт возьми, он так и не выяснил, почему все красивые русские бабы — с жидами! Объяснять высокое количество смешанных русско-еврейских браков только тем, что евреи не пьют, — смешно. Во-первых, и евреи пьют, этот мерзавец Рубинчик пил, как лошадь, а во-вторых, среди пятидесяти миллионов русских мужчин можно найти хотя бы миллион непьющих. То есть как раз столько, сколько в стране еврейских мужчин. Но почему именно эти трезвые русские мужчины женятся на еврейках?
Барский хотел бы обсудить это с Анной — просто потрепаться на эту тему шутки ради. Но теперь — поздно. «Между Россией и еврейством существует взаимное влечение и непредустановленная связь», — цитировал кого-то пьяный Игунов. И, оказывается, он, Барский, и является этой связью, еще одним тайным перекрестком русско-еврейского притяжения. А его необъяснимая и неистребимая тяга к Анне — неужели это просто еврейский голос той части его крови, которой наградили его Грассы? И так, как его влечет к этой Анне, так, наверно, и Моисея или Абрама Грассов тянуло к его матери, а Рубинчика — к его дочери…
Но это страшно! Это чудовищно! Он не хочет быть евреем, он никогда не был евреем и не будет! Он сын
