Израиль, но есть же все-таки предел! Что-то у меня должно от родины остаться!» И вот это, между прочим, тоже своего рода еврейский расизм. Почему он должен член резать?
Хохот толпы заглушил его последние слова, сотряс площадь и разбудил детей и собак. Люди смеялись до слез, до икоты. Может быть, в другом месте и в других обстоятельствах та же история вызвала бы у этих людей только улыбку, но сейчас словно какая-то пружина разжалась в них. И освободились их души от страха этой холодной ночи и от гнета враждебности, накопленного ими на огромном пространстве — от соседней Польши до сибирских окраин России. Тут, в Белоруссии, в историческом эпицентре русского антисемитизма, эти несколько сот замерзающих евреев снова и снова повторяли друг другу историю русского израильтянина Петрова и хохотали так, что прыщавый милиционер с косой челкой изумленно высунулся из дверей вокзала:
— В чем дело?
— Иди, иди! — отмахнулись от него. — Обрежь член, тогда поймешь! А иначе иди и закрой свою дверь на фуй!
Уязвленный такой жидовской наглостью, милиционер вышел из дверей вокзала и сказал:
— Женщин с малыми детьми могу впустить…
Площадь засуетилась, женщины со спящими на руках детьми побежали к вокзалу, Неля подхватила на руки Бориса и потащила сонную Ксеню за руку, а милиционер, сам изумленный своим неожиданным благородством, заступил им дорогу:
— По полста с человека!
— Да, конечно! Вот! Спасибо! — Люди совали ему деньги и еще благодарили за доброту.
Он сказал:
— А где этот? Журналист. Ну, которому я врезал…
— Товарищ! Товарищ! — закричали Рубинчику. Рубинчик подошел к очереди женщин и детей.
— Дети есть? — спросил у него милиционер.
— Ну, есть…
— Где?
Рубинчик молчал.
— Не бойся. Говори, — сказал милиционер. Но Рубинчик молчал.
Милиционер подошел к Неле, которая держала на руках Бориса. Рядом, пошатываясь и держась за мать, стояла сонная Ксеня.
— Твои? — спросил милиционер.
— Ну, мои… — вынужденно признался Рубинчик.
— Эти бесплатно и без очереди! — вдруг гордо объявил милиционер.
Мужчины вокруг зааплодировали.
— А то ж! — сказал милиционер самодовольно. — Шо мы — нелюди?
И, пропустив внутрь вокзала Нелю с детьми, стал собирать деньги с остальной очереди.
Рубинчик поднял голову к темному снежному небу, сказал мысленно: «Спасибо, Господи!» — и поспешил к своим вещам. Там он вытащил из чемодана бутылку экспортной водки «Пшеничная», свинтил желтую латунную пробку и прямо из горла отпил несколько крупных емких глотков. И закрыл глаза, слушая, как ледяная обжигающая жидкость замечательно покатилась по пищеводу в желудок. А когда открыл глаза, увидел у себя перед глазами кинжал с куском чего-то белого на острие.
— Закуси, дарагой! — сказал хозяин кинжала Ираклий Каташвили. — Заслужил у народа!
— Что это? — спросил Рубинчик.
— Сулугуни знаешь? Сыр грузинский!
В это время из боковой улицы выехал на площадь междугородный автобус «Икарус» венгерского производства. На его борту висела табличка: «Ташкент — Москва — Брест», на крыше была привязана гора ящиков и чемоданов, а из дверей вышли человек сорок ташкентских евреев в узбекских халатах и тюбетейках. Мужчины полезли на крышу автобуса развязывать ящики, но кто-то из эмигрантов остановил их, сказал, что грузовой багаж нужно везти на станцию Брест — Товарная, и рассказал водителю, как туда проехать. Узбекские евреи сели в автобус и уехали, а на автобусной остановке осталась одинокая женская фигура в сером шерстяном платке, тяжелом драповом пальто и с двумя тяжелыми авоськами в руках. Она растерянно оглядывала привокзальную площадь, и Рубинчик вдруг не столько глазами, сколько опережающим мысли толчком сердца узнал ее — Оля! Нет, закричало в нем все, нет! Не может быть!
Но это была она, Оля.
Он поставил на чемодан бутылку водки и пошел к ней сквозь любопытно примолкшую толпу. И мимо женщины, которая, сидя на чемодане в обнимку со своим мохнатым эрдельтерьером, изумленно вскинула голову и уже открыла рот, чтобы окликнуть его. Но Рубинчик прошел мимо, потому что видел сейчас только Олю — как радостно и тревожно вспыхнули ему навстречу ее прекрасные глаза.
— Ты с ума сошла! Зачем ты приехала? — сказал он, подходя.
— Здравствуйте, — ответила она. — Я привезла еду вашим детям. Доктор Яблонская передала… — И Оля отдала ему две авоськи — те самые, с пакетами из Елисеевского магазина.
— Но как же?… — И вдруг до Рубинчика дошел смысл этой продуктовой посылки. — Она… Она не сделала ничего?
— Она просила сказать, чтобы вы не беспокоились, — сказала Оля. — Она поможет мне вырастить ребенка. У нее нет внуков, и она… Вот, возьмите эти продукты…
Оля еще говорила что-то — сбивчиво, словно извинялась за то, что не сделала аборт. Но он уже не слышал ее слов, точнее — не различал их. Он смотрел в ее скифские глаза, и жаркий испанский мотив снова всплывал в его душе и крови, и все напряглось в нем и вздыбилось, даже волосы на груди. Однако на сей раз он пересилил себя:
— Ты должна уехать.
— Я хочу вас проводить…
— Ты должна уехать немедленно! — сказал он еще жестче, подавляя в себе и испанский мотив, и дикую вспышку желания.
Но Оля вдруг улыбнулась:
— Вы не можете меня прогнать, Иосиф. Это моя страна. До границы.
И какая-то новая, незнакомая Рубинчику твердость была в ее тоне и даже в улыбке. Словно она княжеским жестом очертила свои владения до шлагбаума брестской границы и стала тут твердо, как ее тезка Ольга — княжна и воительница Древней Руси.
Равелевские барабаны гремели в душе и пульсе Рубинчика. Они звали его на битву, в бой и еще выше..
— «Не преуспев в военном деле, хазарские евреи наверстали потери любовью», — сказал за спиной Рубинчика чей-то громкий голос.
Он резко повернулся. Неподалеку, в той же компании минчанина-инвалида, грузиноеврейских богатырей и всех остальных знакомых и незнакомых ему женщин и мужчин теперь разглагольствовал голубоглазый рыжий левит.
— «Мы далеки от Сиона, но до нас дошел слух, что по множеству наших грехов спутались подсчеты» — говорил он. — Ровно тысячу лет назад так писал иудейский царь Хазарин Иосиф Тогармский в Испанию еврею — министру финансов испанского короля…
Рубинчик взял Ольгу за руку.
Но и уводя ее с площади в темноту какой-то боковой улицы и отдавая душу и тело этому всепоглощающему ритму испанских барабанов, Рубинчик чувствовал, как в пальцах его правой руки снова плавают эти написанные справа налево слова: «Мы далеки от Сиона, но до нас дошел слух…» Но он уже не сомневался, что никто никогда не диктовал их ему — древнему писцу или журналисту. Он писал их сам — ровно тысячу лет назад.
Он был тогда Иосифом Тогармским.
64
