Никогда в жизни он еще не выкрикивал свою фамилию в надежде, что именно она ему поможет. Наоборот, он всегда стеснялся ее и даже статьи свои подписывал ее сокращенным на русский лад вариантом.
— Тыхо! — сказали ему братья-великаны, легко поднимая его за локти над полом и неся к выходу. — А то обрезание сделаем, сразу станешь еврей!
— Да у меня есть обрезание! Показать? — психанул Рубинчик.
Но могучие братья уже вышвырнули его из синагоги прямо на улицу. И следом — его кепку, которую он обронил, пока они несли его.
Вся толпа евреев — все сто человек, которые толпились перед синагогой, — повернулись к нему и стали молча рассматривать его в упор, с брезгливостью и презрением в глазах. А один из них — какой-то молодой и лохматый, как хиппарь, и с гитарой с руках — даже насмешливо бряцнул по струнам, когда Рубинчик, выброшенный из синагоги, «приземлился» на все свои четыре конечности.
Но он не уйдет отсюда, нет! Рубинчик вскочил на ноги, как в детстве в детдомовской драке, и в бешенстве посмотрел на этих
— Аид? — прозвучало рядом.
Рубинчик повернулся. Перед ним стоял тот самый рыжебородый, который пробовал остановить его при входе в синагогу.
— Да! Аид! — с вызовом ответил Рубинчик.
— Как отца звать?
— Не знаю. Я сирота.
— А мать?
— Я же сказал — не знаю! Они все в войну погибли! А в чем дело?
— Не кричи! Обрезан?
— Показать?
— Нет, держи при себе. Тефилин наденешь?
— А что это?
Рыжебородый не стал объяснять. Из бездонных карманов своего не то пальто, не то лапсердака он извлек тонкие черные кожаные ремешки, на которых держалась крохотная черная коробочка. Эту коробочку он приложил ко лбу Рубинчика, а тонкие кожаные ремешки обвил вокруг его головы и левой руки. При этом, сокрушенно качая головой, сказал:
— Какой же еврей в субботу на машине ездит? Да еще в синагогу! И в синагоге кепку снимает! Ай- яй-яй! Все забыли!..
Только тут до Рубинчика дошло, почему его приняли в синагоге за провокатора.
— Повторяй за мной! — приказал рыжебородый. — «Барух Гашем…»
— Подожди! — сказал Рубинчик. — Мне нужна информация об Израиле. И вообще, мне нужно с кем- то посоветоваться…
— Тише. Не кричи. Мы тебе все дадим. И книги, и совет. А теперь повторяй за мной. «Барух Гашем Элухейну…»
— «Барух Га-шэм Элу-хэйну…» — с трудом, непривычным к таким гортанным звукам языком повторил Рубинчик.
— «Леаних тефилин…»
— «Леаних тефилин…» — вторил Рубинчик.
Вокруг стояли евреи, смотрели на него и рыжебородого.
— «Шэма Исрайэл…»
Рубинчик встретил взгляды этих евреев, набрал в легкие воздух и выдохнул громко, с вызовом:
— «Шэма Исрайэл!»
— Зачем кричать? — вдруг сказал рыжебородый по-русски. — Он тебя и так слышит. Говори спокойно: «Адонай Элохейну, Адонай Эхад!..»
— «Адонай Элохейну, Адонай Эхад!» — изумляясь себе, вторил Рубинчик на иврите.
И вдруг ему показалось, что он уже говорил когда-то эти слова. Но где? Когда? Он не мог вспомнить.
Хиппарь с гитарой и маленькая седая женщина одобрительно качали головой в такт его молитве.
А напротив, на другой стороне улицы генерала Архипова, в серо-пепельном жилом доме, за окном третьего этажа, стоял у подзорной трубы полковник госбезопасности Олег Барский и счастливо улыбался. Лед тронулся, пела его душа, лед тронулся! Иосиф Рубинчик вышел из запоя и примкнул к самым отъявленным, самым активным еврейским активистам — Карбовскому, Бродник, Герцианову и прочим. Капитан Зарцев усердно снимал это фотокамерой «Зенит» с длиннофокусным объективом.
Лучшего подарка Рубинчик не мог преподнести КГБ, даже если бы захотел.
25
— Куда мы едем? — нервничал отец.
— Не волнуйся. Сейчас узнаешь… — отвечала Анна, гоня машину по Даниловской набережной в сторону Автозаводской. Был вечер, ветер с Москвы-реки остужал разогретые за день мостовые. Над старыми, построенными в тридцатые годы домами зажигались алые неоновые призывы «ВПЕРЕД, К ПОБЕДЕ КОММУНИЗМА!» и «УХОДЯ, ГАСИТЕ СВЕТ!». Возле кинотеатра стояла очередь на новый фильм «Раба любви».
— Куда ты меня везешь?
— А ты не узнаешь?
Анна остановила машину перед подъездом четырехэтажного многоквартирного жилого дома, у надвое лопнувшей от старости липы. В открытых окнах дома горел свет, жители пили чай и пиво и смотрели по телевизору футбол, в беседке возле детской песочницы старики забивали «козла».
— Зачем мы сюда приехали? — спросил отец.
— Пошли! — приказала Анна. Отец не двигался.
Анна вышла из машины, обошла ее, открыла дверцу с отцовской стороны:
— Выходи!
— Зачем?
Анна взяла отца за рукав пиджака и с силой вынула из машины.
— Ты что, сдурела? — вырвал он руку, оглядываясь на стариков в беседке. — Зачем я туда пойду?
— Затем! Чтобы кончить с этим! Он на тебя написал донос — так скажи ему об этом в лицо! На каком ты жил этаже?
— Аня, это глупо! Прошло сорок лет! Больше даже!
— И ты ни разу тут не был? — Она почти силой вела его к подъезду. — Почему? Ты уже двадцать пять лет, как из лагеря!
— Да они, может, переехали. Или померли…
— Не переехали. Я звонила в ЖЭК. Смелей, полковник!
В подъезде лифта не было, лестница на первом этаже была освещена тусклой лампочкой, а на площадке второго этажа было темно и оттуда слышались расклеивающиеся звуки поцелуев. Там, в темноте, какой-то парень прижимал к стене полногрудую девчонку, тиская и целуя ее взасос. Но при появлении Анны и ее отца девчонка вырвалась и, стуча каблуками, промчалась мимо них вниз по лестнице.
