– Заметил, – ответил Бобров, ещё не понимая, к чему Сергеенко клонит.
– Ну, а раз такое дело, вот тебе другое предложение. Надо гектаров сто за счёт паров подсолнечника посеять, на силос как раз успеет вырасти.
Так вот о чём разговор! И вдруг поле, чёрное, морщинистое, вспомнилось, и Евгений Иванович из-за стола поднялся, воротник рубашки застегнул.
– Этого я делать не буду, Владимир Дмитриевич!
– Какие-нибудь другие задумки? – Сергеенко с любопытством рассматривал агронома, в упор глядел, не моргая.
– Да нет, других планов нет, только я не хочу землю гробить. – Бобров чувствовал, что дыхание стало какое-то сдавленное и голос глуше, но он решил выговориться до конца. – Вот сейчас до вас был у меня Артюхин, почвовед наш институтский, любопытные вещи рассказывал…
– Николай, что ли, футболист этот? Ну, ну, интересно, – сказал Сергеенко, – я думал, у него, кроме футбола, ничего в голове нет, как говорят, одна извилина, и та прямая…
Стараясь не волноваться, сдерживая себя, начал рассказывать Евгений Иванович про князя Васильчикова, этого хоть и дилетанта, но борца за плодородие, о Докучаеве, о той тихой незаметной беде, надвигающейся на чернозём, но Владимир Дмитриевич до конца не дослушал, костяшками пальцев постучал по крышке стола.
– Ладно, ладно, Евгений Иванович, – он тоже поднялся, подошёл поближе, положил свою широченную, как лопата, ладонь на плечо Боброва, – не горячись. Я эти сенсационные новости не первый раз слышу. Такой тихий ужас развели, что страшно становится. Только… – Он в сторону отошёл и снова пристально, точно в первый раз увидел, уставился на Боброва: – Скажи мне, Евгений Иванович, ты сколько лет агрономом собираешься работать? Ну… три, пять, десять, сколько?
– Да не задумывался я об этом! – сказал Бобров и даже сам удивился, как искренне, непринуждённо эти слова произнёс. Почему об этом спросил Сергеенко? И тут же разгадка пришла – да это же он на недолговечность его указывает, если хочешь, даже прозрачно так намекает, что тебе постоянно думать надо, Бобров, от кого судьба зависит, в одночасье и поста своего агрономского лишишься. Вот так, ни больше и ни меньше! – На что намекаете, Владимир Дмитриевич? – спросил он с раздражением.
– А я не намекаю, – резко, уловив его тон, ответил Сергеенко, – я говорю, как оно есть. На наш с тобой век плодородия хватит. Не сто лет будем работать. А себя страховать надо – голова одна на плечах. Так что я требую – завтра приняться за эти дела. А размышлять – пусть это Артюхин делает.
– Нет, Владимир Дмитриевич, – и Бобров даже сам удивился твёрдости, с какой эти слова произнёс, голос будто на ветру окреп, – я ваши требования выполнять не буду…
Сергеенко поморщился, как от боли, и загоревшее лицо стало тусклым, матовым, и он, еле сдерживая себя, забасил густо, раздражённо:
– Рано самостоятельным стал, Бобров! А я такую самостоятельность терпеть не могу – если каждый на свой манер будет дело вести – что получится? Базар да и только, неуправляемая стихия. Не хочешь доброго совета – силком заставим. На бюро райкома пригласим, там и разъяснение сделаем, авось все под одной властью ходим, – и, круто повернувшись, Сергеенко неторопливо пошёл к двери, гулко бухал в пол башмаками, точно заколачивал гвозди.
Бобров возвращался домой вечером. В лохматом разрыве тучи перед самой землёй выскочило раскалённое, какое-то испуганное солнце, выкрасило дальний лес, дома, заиграло багрянцем в окнах. Такое солнце – первый признак, что завтра опять ветреная погода ожидается, будто не хватило сегодняшней бури.
Следы её даже здесь, в посёлке видны. На асфальтовой дорожке ещё не засохли, только подвяли сорванные листья, чернели мелкие сучья деревьев, трава, как причёсанная, припала к земле.
Да, тяжёлый день выдался. Болела содранная утром нога – днём не чувствовалось, а сейчас щиплет, мешает быстро идти. И ещё, казалось, болело скованное тело. Спроси сейчас у Боброва, где, в какой точке болит, – не разобраться. Только ощутимо лежала тяжесть в груди, точно душа нарывала от всего увиденного и пережитого сегодня. Хорошо бы, эта боль не прошла, не угасла, подучал Евгений Иванович и грустно усмехнулся.
Глава тринадцатая
В середине июня Бобров договорился со Степаном обойти его участок свёклы. Нет, больших тревог у Степана не было, просто кое-где на листве появилась желтизна, и надо было посмотреть, дать нужный совет.
Лишний раз убедился Бобров, каким вдумчивым, зорким мужиком живёт на земле Степан. И за успех его начинания зря беспокоился – свёкла, кажется, на славу удастся. А сомнения – себе можно признаться – были. Впервые в Осиновом Кусту Степан решил обойтись без свекловичниц, а новое всегда страшит, заставляет сомневаться.
Правда, у Боброва подобная практика была, но любой опыт, даже самый ценный, на земле точно не скопируешь, это каждый агроном знает. Как один человек на другого не похож, так и поле свой характер, отличительные черты имеет: плодородие, структурность. Но главная фигура – человек, он властелин и исполнитель замыслов. Хватит силы, терпенья, любви к делу – победа, а проявит благодушие и беспечность или дрогнет – пиши пропало.
Степана и силой, и терпением, кажется, Бог не обидел. Два дня назад, когда он встретился с Плаховым в поле, тот удовлетворённо показывал участок, где свёкла по развитию не отличается от обработанной вручную.
– Машину я одну придумал, – рассказывал Степан. – Вот подрастёт свёкла – запущу её в работу. Постригает сорняки. Конечно, придётся кое-где и ботву срезать, да не беда. Свёкла быстро лист выгоняет…
– Я как-то в журнале читал, – перебил его Бобров, – японцы специально листву свекольную секут, чтобы обеспечить быстрый рост…
– Неужели? – удивился Степан. – Ну, мне об этом читать не приходилось, только из своего грустного опыта знаю… Года два назад такой град у нас случился, что даже трудно представить – с небес в голубиное яйцо шрапнель летит, в десять минут на поле одни изрешечённые будылья маячат. Думаю, конец посевам, а через две недели градобитие даже незаметно. И урожай лучше прежних лет получился. Машину эту, ты, конечно, понимаешь, я придумал от нужды, видишь, кое-где сорняк появился?
– Покажешь свой луноход? – попросил Бобров.
– Обязательно. Там тоже твой совет потребуется.
Ехал в поле Бобров и рассуждал про себя: а вот если бы все механизаторы были похожими на Плахова, что было бы? Не пришлось бы ему с утра до ночи мотаться, как проклятому, по полям, быть своего рода палочкой-погонялочкой. И не только ему. Как-то подсчитал он – тридцать семь начальников в колхозе во главе с Дунаевым и все учат-воспитывают, только воспитание это не даёт добрых всходов.
Видимо, прав Степан – отторгли человека от земли.
Ему вспомнился Дорофей Сергеевич Болотников, угрюмый старик с копной волос на голове, с рыжей, клинышком, бородкой, со слитной родинкой на переносице. В пятидесятых ему было около восьмидесяти, но силу он, видать, не истратил – ходил прямо, как свеча, и даже зимой без шапки, от белого снега его лицо, кажется, ещё сильнее багровело, излучало зоревой свет. Говорил Дорофей Сергеевич редко, всё больше молчал, только поглядывал, вроде буравил человека хитрыми острыми глазками.
Но однажды, видимо, он не выдержал.
– Понимаешь, Софья Ивановна, – говорил он матери Боброва, – гляжу я на нынешних, как их там величают, хлеборобов, и злость берёт. Не хлебороды, а хлебоеды, вот кто они. Потом их жизнь не потчевала, а человек свою жизнь в поту должен прожить.
Слово это хлёсткое про «хлебоеда» в память, как клещ, впилось. Вот про Степана так обидно не скажешь, а про других?
В воскресенье они целый день вместе с Плаховым опять провозились на стройке. Хоть и медленно, но
