восхищение. Но в рассказах Сэм была эмоциональная откровенность, нечто почти исповедальное, что поднимало их над уровнем простых житейских историй. Это отчасти заставило его задуматься над тем, действительно ли он ей «нравится». Он попытался быть начеку настолько, чтобы не пропустить признаков явного интереса — неожиданного румянца или долгого взгляда голубых глаз, — но так ничего и не заметил. С тех пор как они расстались с Норой, он пару раз выбирался на свидания, оба с женщинами, преподающими на других отделениях того же факультета, оба предсказуемо интеллектуальные — по крайней мере, чтобы не допустить и намека на личные взаимоотношения, — и оба раза завершались поспешным, безразличным сексом, даже менее пылким, чем борцовская схватка. Этого было достаточно, чтобы Томас понял: он не любимец женщин, хотя в колледже интрижек у него было немало.
Конечно, виной всему снова был Нейл. Осознание этого поразило Томаса, как размашистый удар кулаком в лицо: Нейл вовсю прикладывал руку к его, Томаса, сексуальным делишкам. Как в прямом, так и в переносном смысле.
У Нейла даже вошла в обыкновение такая шутка: не откажется ли Томас трахнуть очередную «нейлодырку»? Он подбирал за Нейлом старых подружек, как некоторые собирают отбросы, которые могут еще пригодиться. Вообще было принято говорить «подцепить» девчонку, но Нейл настаивал на «закупорке», подчеркивая, что секс — единственное значимое в мире. По Нейлу, мужчины служили пулями, с помощью которых «кошечки» вели перестрелку. «Пора познакомиться со своим закупорщиком!» — орал он на весь бар, подводя Томаса к новой добыче. Как мог Томас отказаться от роли алчного соучастника? Такой неуверенный. Распираемый тестостероном. Он даже время от времени поздравлял себя, что ему удалось «закадрить» кого-нибудь из Нейловых «птиц высокого полета».
Мэрилин Когава, одна из их общих подружек, привыкла с пристрастием допрашивать «их» об
— Что ты делаешь? — спросил его однажды Томас (возможно, потому что Нейл, бросив Мэрилин, обхаживал очередной предмет «закупорки»). — Неужели же ты не видишь, что она любит тебя?
— Не я устанавливаю правила, — ответил Нейл. — Просто играю.
Явно выдумка со «всеми дырками» принадлежала Мэрилин.
— Но ты делаешь ей больно.
— Ну, она хотя бы не так уж и орет, — подмигнул Нейл.
Тогда Томас взял на заметку эту бесчувственность, приписав ее тому, что называл «странной забывчивостью Нейла». Но теперь он видел, что Нейл поступал точно так же во всех сферах своей жизни: устанавливал правила, которые приносили преимущество ему самому. Смущение, боль, страх перед открытым столкновением были для него всего лишь инструментами. Если бы ты застал его на месте во время акта насилия, он с готовностью извинился бы — притом так, чтобы выставить тебя мудаком, который твердит о какой-то мерзости, первым поднимая шум. Однако он был совершенно глух к духу игры. Если друзья или любовницы получали травмы — что ж, это их вина, пусть соблюдают свои сраные правила.
Чем больше Томас думал об этом, тем яснее ему становилось, что Сэм права. Нейл был насквозь психопатом еще тогда.
А теперь и правила ничего для него не значили.
Добравшись до пригородов Вашингтона, Сэм с Томасом примолкли, в первую очередь потому, что вдосталь выговорились. Томасу показалось, что Сэм, подобно ему самому, пропиталась ироническими замечаниями первокурсников о столице страны. Его осенило, что он ровным счетом ничего не знает о политических взглядах Сэм, но решил, что это не важно. Отныне все это было не больше, чем очередной пустой рефлекс. Он вспомнил прочитанные где-то слова о том, что Мартин Лютер Кинг-младший был последним настоящим гражданином, посетившим Вашингтон; с той поры сюда приезжали исключительно туристы и бизнесмены. Томасу показалось, что он не исключение.
Бар, где они договорились о встрече с доктором Маккензи, находился почти на самой Кей-стрит, недалеко от Джорджтаунского университета; планировщики, скорее всего, назвали бы эти кварталы «жилищно-коммерческим районом со средней плотностью населения». Ступив на тротуар, Томас почувствовал запах металла, которым веяло от Потомака.
Пока они шли к бару, Сэм вкратце проинструктировала его. Томас сказал бы, что она злится на себя за то, что не сделала этого раньше; он почувствовал ее изменившееся отношение к нему, будто Сэм вспомнила о каком-то обещании, которое дала себе. Она вдруг превратилась в колючую профессионалку, несмотря на ее легкое беспокойство. Но даже теперь она не прошла мимо протянутой ладони нищего — одного из тех типов, которого словно вытащили из старых фильмов, с пегими бакенбардами, в засаленных лохмотьях. И снова Томас виновато ждал, пока она роется в сумочке. В конце концов она протянула старику пятерку, держа банкноту за самый уголок, словно кормя зубастое животное, которое может цапнуть.
Доктору Маккензи, торопливо поведала Сэм, шестьдесят восемь, работает на АНБ шестнадцать лет, овдовел восемь лет назад. Репутацию завоевал благодаря блестящим умственным способностям, хотя, как ни странно, не имел ни одной публикации. Она долгим взглядом посмотрела на Томаса, пока они рысцой поднимались по ступеням, чтобы убедиться, как предположил Томас, что он уловил всю важность последнего прикола.
— Помните, — сказала она, — попытайтесь читать между строк.
Томас улыбнулся, хотя в горле у него застрял комок. Откуда эта внезапная тревога? Он вдруг почувствовал себя так, как могла бы чувствовать себя покинутая любовница Нейла, столкнувшись с Норой. И Томас понял, что Нейл так же глубоко предал Маккензи, как предал его, Томаса.
Томас узнал этого человека, как только они вошли в обшарпанный паб. В заведении витала почти неощутимая атмосфера чайного домика, которая не только не шла вразрез с названием «Хвастуны», но и каким-то образом сочеталась с красноречивыми признаками, оставленными завсегдатаями: разбитыми стеклами, вырезанными инициалами, которые придавали еще более жалкий вид и без того жалкому декору, запахом разлитого пойла и — довольно странно — запахом сигар. Выражаясь по-научному, Томас сказал бы, что притязания на самоидентификацию противоречат остаточным поведенческим моментам. Выражаясь нормальным языком, он сказал бы, что заведение похоже на место, где возвышенное и светлое перемешано с низменным и грязным.
Маккензи сидел в кабинке с высокими перегородками справа от них, задумчиво глядя на свой мобильник. Это был лысый тщедушный старик, которому куда больше подошел бы комбинезон, а не щеголеватый наряд лоббистов с Кей-стрит[31] — черный, в тонкую полоску костюм от Армани, хранивший следы былого блеска. Заметив Томаса и Сэм, он расплылся в добродушной улыбке — сама любезность.
— Замечательно! — воскликнул он. — А то уж я стал волноваться, не перепутал ли время.
Он был похож на очень счастливую бывшую супругу.
Представив их друг другу, Сэм села у стены, и Томас устроился рядом с нею. Кончиками всех десяти пальцев Сэм накрыла коричневую манильскую папку, которую положила перед собой. Это был изысканный старинный жест, который Томас ребенком видел в бесчисленных детективных фильмах.
«Я веду расследование… Это ФБР, черт вас возьми!»
— Да вы просто красавица… — сказал Маккензи, кивая в сторону Сэм.
Обычно подобное заявление могло расцениваться как сексуальный комплимент, но, учитывая возраст и приподнятое состояние Маккензи, снимало с него такие подозрения. Он просто выглядел «прожженным балагуром», только и всего.
Сэм не только не зарделась, но даже улыбнулась и опустила глаза. Все с тем же кротким выражением лица Маккензи вытащил из кармана пачку «Уинстона». А зажигалку так просто выудил из воздуха.
— Отвратительная, но совершенно неколебимая привычка, — произнес он, окутываясь клубами дыма. — К счастью для меня, тут на это смотрят сквозь пальцы.
— Подпольный кабачок для курильщиков, — сказал Томас, совершенно обезоруженный, несмотря на все недобрые предчувствия. Он понял, что Маккензи — классический «мышиный жеребчик», который с помощью своего обаяния и добродушного ехидства может, как специально подкованная скаковая лошадь, преодолеть самые суровые и щепетильные взгляды.
— Стоит провозгласить какой угодно запрет, — заявил старик, — и все тут же начинают смотреть на
