Лоренцаччо

меня возненавидишь, не все ли мне равно! Ты будешь это знать!

Герцог. Горе тебе, если ты хочешь играть моим гневом!

Маркиза. Да, горе мне! Горе мне!

Герцог. Другой раз — если хочешь, завтра утром — мы можем увидеться и поговорить об этом. Не сердись, если сейчас я тебя оставлю — я должен ехать на охоту.

Маркиза. Да, горе мне! Горе мне!

Герцог. Но почему? Ты мрачна, как сама преисподняя. И к чему, черт возьми, ты вмешиваешься в политику? Ну, право же, тебе так идет твоя маленькая роль — роль женщины, настоящей женщины! Ты слишком набожна, — это пройдет. Помоги-ка мне одеться; мое платье в таком беспорядке.

Маркиза. Прощай, Алессандро.

Герцог целует ее. Входит кардинал Чибо.

Кардинал. Ах! Простите, ваша светлость, я думал, сестра моя одна. Я так неловок; я должен просить прощения. Умоляю вас извинить меня.

Герцог. Да что вы хотите этим сказать? Полно, Маласпина, тут так и чувствуется священник! Разве вам подобает видеть такие вещи? Пойдемте-ка, пойдемте; черт возьми, какое вам дело до этого?

Уходят вместе.

Маркиза (одна, держит перед собой портрет мужа). Где ты теперь, Лоренцо? Уж полдень миновал, ты гуляешь по террасе перед высоким каштаном. Вокруг тебя пасутся твои тучные стада; твои работники обедают в тени; лужайка в лучах солнца сбрасывает белую пелену пара; деревья, окруженные твоими заботами, благоговейно шепчутся над головой своего старого хозяина, а под сводами наших длинных аркад эхо почтительно повторяет звук твоих спокойных шагов. О мой Лоренцо! Я утратила сокровище твоей чести, последние годы твоей благородной жизни стали по моей вине достоянием насмешки и сомнения; ты больше не прижмешь к своей броне сердце, достойное твоего сердца; и трепетной рукой принесу я тебе твой ужин, когда ты вернешься с охоты.

Сцена 7

У Строцци. Сорок Строцци; ужин.

Филиппо. Дети мои, сядем за стол.

Гости. Отчего два места остаются пустыми?

Филиппо. Пьетро и Томазо в тюрьме.

Гости. Почему?

Филиппо. Потому что Сальвиати оскорбил мою дочь, — вот она перед вами, — оскорбил всенародно на ярмарке в Монтоливето, в присутствии ее брата Леоне. Пьетро и Томазо убили Сальвиати, и Алессандро Медичи велел взять их под стражу, чтобы отомстить за смерть этого сводника.

Гости. Смерть дому Медичи!

Филиппо. Я созвал мою семью, чтобы поведать ей мое горе и просить прийти мне на помощь. Отужинаем, а потом, если в вас есть мужество, пойдем с обнаженными мечами требовать, чтобы отпустили моих сыновей.

Гости. Решено; мы готовы.

Филиппо. Не правда ли, пора положить этому конец? Нельзя, чтобы убивали наших детей и бесчестили наших дочерей. Флоренции пора показать этим ублюдкам, что такое право жизни и смерти. Совет Восьми не имеет права изрекать приговор моим детям; а я, знайте, я этого не переживу.

Гости. Не бойся, Филиппо, мы с тобой.

Филиппо. Я глава рода. Как могу я стерпеть, когда меня оскорбляют? Мы не хуже Медичи, так же как и Руччелаи, как Альдобрандини и двадцать других семейств. Так почему же им можно убивать наших детей, а нам нельзя убивать их детей? Стоит только поджечь бочку с порохом в подвалах цитадели — и немецкий гарнизон разгромлен. Что останется тогда от Медичи? В нем вся их сила; они без гарнизона — ничто. Или мы не мужчины? Или мы позволим сносить ударами топора головы флорентийских семейств и вырывать из родной земли корни столь же старые, как она сама? С нас начинают, мы стойко должны держаться; наш первый крик тревоги, как свист птицелова, заставит спуститься на Флоренцию целые стаи орлов, согнанных с их гнезд; они недалеко; они реют вокруг города, не спуская глаз с его колоколен. Мы водрузим на них черный стяг чумы; они поспешат, увидев это знамение смерти. Это цвет небесного гнева. Сегодня вечером идем освобождать моих сыновей, а завтра мы все вместе, обнажив мечи, пойдем стучаться в дома всех высоких семейств; во Флоренции восемьдесят дворцов, и из каждого выйдет такой же отряд, как наш, когда свобода постучит в его дверь.

Гости. Да здравствует свобода!

Филиппо. Призываю в свидетели бога, что обнажить меч меня заставляет насилие, что шестьдесят лет прожил я добрым и мирным гражданином, что никому на свете не делал я зла и что половина моего состояния шла на помощь несчастным.

Гости. Это правда.

Филиппо. На восстание меня подняла праведная месть, и я мятежник потому, что бог сделал меня отцом. Я не одержим ни честолюбием, ни корыстью, ни гордостью. Дело мое честно, достойно и свято. Наполните ваши кубки и встаньте. Наша месть — хлеб святых таинств, который мы без страха можем преломить и разделить между собой перед лицом бога. Пью за смерть Медичи!

Гости (встают и пьют). За смерть Медичи!

Луиза (ставя свой стакан). Ах, я умираю!

Филиппо. Что с тобой, моя дочь? Мое дорогое дитя, что с тобой? Боже! что случилось? Боже, боже! как ты бледна! Скажи, что с тобой? Скажи твоему отцу! Помогите, помогите, врача? Скорее, скорее, а то будет поздно!

Луиза. Я умру, умру! (Умирает.)

Филиппо. Она умирает, друзья мои, она умирает! Врача! Мою дочь отравили! (Падает на колени перед Луизой.)

Один из гостей. Разрежьте ей корсет! Дайте ей выпить теплой воды; если это яд, надо теплой воды.

Вбегают слуги.

Другой гость. Похлопайте ее по ладоням; откройте окна и похлопайте ее по ладоням.

Третий. Может быть, это только головокружение — она слишком быстро осушила кубок.

Четвертый. Бедное дитя, как спокойны ее черты! Она не могла умереть так, вдруг.

Филиппо. Дитя мое! Неужели ты умерла, умерла, Луиза, милая моя дочь!

Первый гость. Вот врач.

Входит врач.

Второй. Скорей, синьор, скажите нам, не было ли тут отравы?

Филиппо. Она в забытьи, не правда ли?

Врач. Бедная девушка, она мертва.

В комнате царит глубокое молчание. Филиппо продолжает стоять на коленях возле Луизы и держит ее руки.

Один из гостей. Это яд Медичи. Мы не можем оставить Филиппо в таком состоянии. Это оцепенение ужасно.