больше не появлялся во дворце Сите. Наконец, в довершение всего, его армия, в ходе войны, развязанной по его приказу, только что подожгла церковь, святое место, убежище, в котором погибли все ни в чем не повинные жители города — тысяча триста человек. Но для беспристрастного наблюдателя сомнений быть не могло: у истока любого из его поступков и любого из решений, которые привели к этому клубку частных недоразумений и насилия над обществом, семейных раздоров и феодальных войн, стояла Алиенора; именно она держала в своих прекрасных руках оба конца нити, безнадежно запутанной из-за ее детских прихотей и капризов.
Почти сразу после возвращения Людовика с Алиенорой их отношения с королевой-матерью, Аделаидой Савойской, заметно охладились. Все это было легко предвидеть: вполне естественно, что молодой жене трудно было поладить со стареющей свекровью, которая никогда не имела ни малейшего влияния на мужа и, должно быть, надеялась отыграться на робком и неопытном сыне. Достаточно было того, чтобы между ними встала слишком молодая и слишком красивая девушка, — и разрыв стал неизбежным. Именно это и произошло, причем незамедлительно: королева-мать покинула двор и удалилась на свои земли, где, словно из желания отомстить, вскоре вышла замуж за некоего сеньора де Монморанси, который был не слишком богат и знатен, зато слыл весьма видным мужчиной. Нетрудно представить себе, в чем могла укорять Аделаида свою невестку, южанку, которая, по примеру своего деда, нередко держала себя непочтительно, и чьи дерзкие манеры, вероятно, неприятно поражали окружающих. В прошедшем столетии у Роберта, сына Гуго Капета, уже была жена-южанка, Констанция Прованская, чьи повадки приводили в негодование степенных северных баронов: ее поведение находили непристойным, а речи — дерзкими; те же определения, должно быть, часто срывались с губ Аделаиды при упоминании о невестке.
Но все эти мелкие домашние неурядицы представлялись ничтожными по сравнению с теми бурными событиями, в которые вскоре оказался вовлечен молодой король. Не прошло и года со дня его восшествия на престол, как он уже выступил в поход против Пуатье: горожане пожелали объединиться в коммуну и, по примеру жителей Орлеана, чей мятеж был подавлен незадолго до того, связали себя взаимной клятвой, отвергая власть графа. Пуатье! Владения ее предков, любимый город Гильома Трубадура! По тому, какой жестокой расправе подвергла мятежников Алиенора, как только город был покорен, легко догадаться о том, какой гнев и какое унижение она испытала при этом покушении на ее герцогскую власть. В самом деле, Людовик VII немедленно выступил в поход с небольшим войском, в котором было немного всадников, но зато множество инженеров и осадных машин. Ему довольно легко удалось овладеть городом, не пролив ни капли крови, и он покрыл себя славой не только в глазах приближенных, но, — и это для него было куда более ценным, — в глазах Алиеноры.
Однако, сделавшись хозяином положения, он выдвинул поистине дикие требования: следовало не только распустить коммуну, а горожан освободить от клятвы, которую они друг другу дали, но еще к тому же он пожелал взять в заложники сыновей и дочерей наиболее видных горожан. Можно себе представить, в какое волнение привела жителей города одна только мысль о том, что они должны расстаться со своими детьми. Даже окружению короля подобное требование показалось чрезмерным. Сугерий, следивший за развитием событий из своего монастыря, поспешил к королю. Он вел с ним нескончаемые переговоры; наконец, в один прекрасный день, аббат Сен-Дени, стоя у окна, выходившего в старый квартал Шадей, объявил собравшимся под окном жителям города королевскую милость: Людовик отказывается от намерения брать в заложники городскую молодежь и прощает горожан. Город был охвачен радостью, и королевское великодушие восхваляли тем жарче, чем сильнее было пережитое волнение. Но Алиенора явно затаила досаду на это вмешательство аббата в ее личные дела. В ближайшие месяцы после того Людовик, созывая совет, не приглашал на него Сугерия; аббат все понял и смирился.
Однако в управлении королевством образовался пробел: отныне голос мудрости и опыта не умерял безрассудного поведения молодой четы, для которой законом стали прихоти Алиеноры. Любой из поступков Людовика явно был вдохновлен ею; всякий его поход направлялся к ее владениям. Людовику удалось образумить Гильома де Лезе, который отказался при его восшествии на престол принести оммаж и который похитил кречетов — белых соколов, принадлежавших герцогам Аквитании, — из их охотничьих угодий в Тальмоне, где он был соправителем. Людовик предпринял отчаянную и неудачную попытку выступить в поход против Тулузы: Алиеноре хотелось отвоевать тулузские владения, которые она считала по праву принадлежащими ей через ее бабку, Филиппу, жену Гильома Трубадура (ту самую, которую он бросил и которая удалилась в монастырь Фонтевро). Когда он вернулся, Алиенора, в утешение и в награду за труды подарила мужу великолепную хрустальную чашу, укрепленную на золотой ножке и украшенную резным ободком с вправленными в него жемчугом и драгоценными камнями: эта чаша сейчас хранится в Лувре.
Король Франции явно не располагал достаточными силами для того, чтобы вынудить такого могущественного вассала, каким был граф Тулузский, расстаться со своим фьефом, на который тот не имел никакого права; поэтому Альфонсу-Иордану эта эпопея нисколько не повредила. Зато для Людовика неприятности только начинались, Вернувшись из похода, в котором она его сопровождала, Алиенора привезла с собой младшую сестру, которую источники именуют иногда Петрониллой, — или уменьшительным именем Перонелла. — иногда Аэлитой. Девушка вполне достигла брачного возраста — и на ком же она остановила взгляд? На одном из приближенных короля, Рауле де Вермандуа, советнике его отца и его собственном, которого Людовик недавно сделал своим сенешалем. Рауль был еще полон сил, хотя по возрасту вполне годился в отцы этой девочке, которой в то время, когда происходили описываемые события, то есть в 1141 г., было не больше семнадцати лет. Ему, несомненно, приятно было чувствовать себя обольстителем, несмотря на седину, и он как-то позабыл о том, что женат. И женат на родной племяннице могущественного Тибо де Блуа, графа Шампани. Любой человек, сколько-нибудь осведомленный в делах королевства, мог сообразить, что за это можно было сжечь целую провинцию. Собственно говоря, именно так и произошло.
Людовик VII, как всегда, оказавшийся не способным устоять перед напором жены, которая безоговорочно поддержала влюбленную сестру, сумел уговорить трех епископов из своего домена — Ланского, Санлисского и Нуайонского — признать, что первая жена Рауля, Алиенора, состояла с ним в такой степени родства, какую канонические законы считали недопустимой; а законы на этот счет в те времена были очень суровыми. Следовательно, брак можно было считать недействительным, епископы поспешили его расторгнуть, и Рауль, под одобригельным взглядом королевы, без промедления обвенчался с юной Перонеллой.
Тем самым он бросал вызов графу Шампанскому, и этого было более чем достаточно для того, чтобы вновь разгорелась давняя вражда между графами Шампани и сеньорами Вермандуа, искавшими против них союзников во Фландрии. Стремясь покончить с этими распрями, которые благодаря заключенным союзам охватили многие вассальные роды королевства, Людовик VI незадолго до своей смерти помирил враждующих. И вот теперь прихоть женщины вновь сталкивала их между собой. Тибо Шампанский, придя в ярость, отправился жаловаться папе римскому; в начале 1142 г. в Ланьи, на его землях, состоялся церковный собор, и папский легат Ив, кардинал церкви св. Лаврентия, отлучил от церкви как новобрачных, так и чересчур сговорчивых епископов, которые их обвенчали.
И это было не единственным проступком короля Франции в глазах церковных властей. Примерно тогда же Людовик VII запутался в неразрешимых проблемах из-за архиепископства Буржа. Разве не забрал он себе в голову, что сам выберет кандидата на это место, — в данном случае, собственного канцлера по имени Кадюрк, — и, когда законным образом избранный и облеченный властью папским престолом архиепископ, Петр де ла Шартр, явился вступать во владение своим городом, он не смог в него войти: Людовик приказал запереть городские ворота и двери собора. Такое решение могло иметь тяжелые последствия во времена, когда папство, уже больше столетия боровшееся за то, чтобы обеспечить себе свободу назначений на церковные должности и независимость духовной власти от мирских властей, казалось, достигло своей цели; причем, если на территории Священной Римской Империи ради этого папе пришлось вступить в конфликт с государем, то во Франции короли, как правило, оказывали ему поддержку. Так что подобное решение, исходящее от одного из Капетингов, не могло его не удивить. Но то же решение, исходившее от герцогини Аквитанской, вызывало удивление куда меньшее. В самом деле, дед Алиеноры не раз проявлял желание распределять епископства в своих владениях среди преданных ему прелатов, и ради этого не боялся бросить вызов папе; больше того, в свое время он принял сторону антипапы Анаклета против все того же Иннокентия II, все еще занимавшего престол Святого Петра. Поэтому в королевском окружении выходки
