Они пошли вдоль линии рольгангов, в начале которой выстроились токарно-карусельные станки. Их установили самыми первыми, и здесь кое-где уже шла обдирка штамповки. Алексей увидел Петра Гоголева. Он словно и не переезжал никуда со своим могучим станком — работал уверенно, не замечая никого вокруг. Детали снимал без натуги, не прибегая к помощи электроподъемника. Так ему, наверное, казалось быстрее, во всяком случае, привычнее. В ответ на замечание Чуднова он лишь растянул губы в виноватой улыбке.
— Когда мы научимся культуре производства? — спросил Чуднов и, кивнув Алексею, взялся за край обработанной детали. Погрузив первые детали Гоголева на катки рольганга, они перегнали их к фрезерным станкам.
Чуднов работал спокойно, движения его были неторопливы, но и пауз он тоже не знал. Так бывало всегда, независимо от того, стоял ли он у станка, или зачищал вместе со слесарями детали, или включался в их транспортировку. Он действительно умел все: и настроить любой станок, и, если требовалось, резать металл на любом из них. Казалось, он никогда не уставал. Его выносливость и выдержка давно перестали удивлять всех.
В эту ночь Чуднов с Алексеем перегрузили и перевезли сотни деталей, распределяя их постепенно по линиям потока. Скоро здесь должна начаться горячая работа, и надо было сделать так, чтобы ничто не задерживало ее.
Транспортировкой деталей занимались и другие станочники, освобождавшиеся от такелажных работ, однако то и дело ребята по двое, по трое тянулись в сторону курилки, чтобы хоть немного передохнуть. Чуднов же подавлял желание курить и не замечал усталости. С предложением пошабашить он обратился к Алексею только под утро, когда весь запас деталей распределился по потоку и осталось ждать окончательной установки и пуска станков.
Неторопливой походкой они пересекли цех и вошли в просторную, свежепобеленную курилку. Вдоль стен стояли длинные узкие лавки. Теперь они были пусты, и Чуднов с Алексеем присели на одну из них. Не сговариваясь, достали кисеты.
— Закури моего, — предложил Чуднов. — У меня смесь с легким.
— Давай, — подставляя клочок газеты, согласился Алексей. — Устал?
— Устал? — рассеянно отозвался Чуднов. — Что значит устал? Это понятие относительное. Пока стоишь на ногах, значит, жив-здоров. Делаем мы тут слишком мало. По крайней мере, по теперешнему времени.
— О тебе бы я так не сказал.
— Почему бы не сказать так обо мне, как и обо всех нас? Самолеты, конечно, нужны. Это факт. И моторов для них мы наделали порядком… Но понимаешь, Алексей, ощутить это трудно — ну, как они там дерутся, перевес в воздухе создают. Ведь мы-то за тридевять земель сидим от тех мест, где решается все. Пусть даже мы сделаем еще тысячу самолетов, две тысячи, пять… все равно я не могу почувствовать их преимущество и силу.
— А сводки? — упорствовал Алексей, не представлявший себе, как мог бы остаться цех без бригадира Чуднова.
— Что — сводки?
— По ним же видно, сколько выбывает фашистских самолетов. Их становится все меньше, а наших — все больше. Так что многое решается и тут, хотя с тобой я вполне согласен.
— Невозможно, Алеша, отделаться от мысли, что мы все равно находимся где-то в стороне.
Чуднов устало опустил голову, провел пальцами по волосам. Крупные мягкие кудри беспорядочно посыпались на лоб, закрыли его так, что не видно стало черных внимательных глаз, всегда спокойных и добрых.
— Раньше я думал точно так же, — сказал Алексей.
— А теперь?
В это время в курилку вошел Женя Селезнев. Лицо его, как всегда, освещала улыбка. Подойдя вплотную, он спросил:
— Что теперь?
— Да вот Николай утверждает, что воюем не мы.
— Ясно, не мы! В целом, конечно, мы, страна, а конкретно… Ну как же это мы воюем, посуди сам?
Огромные глаза Жени весело сияли, он ждал, что ответит Алексей.
— А я вот и говорю, что так же думал когда-то.
— А теперь? — не унимался Женя, повторив вопрос Чуднова.
— Теперь думаю, что мы тоже, если не воюем, то участвуем в войне. Я лично — участвую. И не только я, — распаляясь, продолжал Алексей, — моя мать тоже участвует в войне. Хотя бы потому, что вяжет для фронта варежки и носки. Потому, что сдала все свои облигации в фонд обороны. И тяжело болеет сейчас — тоже из-за войны. И Юра Малевский — мой друг, артист балета…
— Ну уж! — снисходительно улыбнулся Женя.
— А ты подумай посерьезнее! — стоял на своем Алексей. — Все, кто живет сейчас, воюют. А матери — в первую очередь. Подожди, им еще памятник поставят.
— В общем, он прав, — примиряюще сказал Чуднов. — Воюем мы, и все-таки не так, как там.
— Об этом не говорю, — согласился Алексей, его и самого с первого дня войны не оставляла мысль уйти на фронт.
— Значит, не о чем и спорить, — похлопывая Алексея по плечу, заключил Женя. — Мы с тобой, Алеша, пытались уйти на фронт? Пытались. Нас не взяли? Не взяли. И ничего тут не попишешь. Как говорится, будем ждать удобного случая.
— Другой разговор, — согласился Алексей.
Чуднов, казалось, ушел в себя. Глаза уставились на самокрутку, зажатую меж пальцев, из которой вилась плотная струйка желтого дыма. А вскоре веки Чуднова опустились, голова откинулась к стене. Женя осторожно вытянул самокрутку из пальцев Чуднова, и о тот сразу встрепенулся, открыл глаза и выпрямил спину.
— Я долго спал? — спросил он, но, заметив продолжавшую дымить самокрутку, усмехнулся. — Отоспимся после войны, а сейчас, — он взял из руки Жени самокрутку, сделал три глубокие затяжки и бросил окурок в урну, — а сейчас идем сдавать смену.
В цехе гудели станки, но шум их не был таким насыщенным, как в старом корпусе. Работало пока всего несколько пролетов. Возле неоживших еще станков хлопотали электрики и бетонщики. Несмотря на ранний час, здесь же сновали Дробин и Круглов. Они, казалось, не покидали цеха, и никто не знал, где и когда им удавалось поспать хотя бы несколько часов.
Смена еще ее пришла, да и мало кого можно было ждать в это утро: большинство рабочих не уходило домой полные сутки. И в эти часы тоже решался вопрос, кому остаться в цехе, а кому отдохнуть до восьми вечера.
Станок Алексея уже стоял в рамке опалубки, залитой бетоном. К началу ночной смены на нем наверняка можно будет работать. Сейчас надо воспользоваться случаем и попросить мастера Круглова открыть пропуск. Тогда он сможет побывать у мамы в больнице.
Круглов разрешил, и Алексей быстро зашагал к проходной. Влажный весенний воздух, еще перемешанный тут, вблизи завода, с запахом перегоревшего масла и металлической пыли, бодрит Алексея, и он почему-то думает не о предстоящей встрече с мамой, а о Нине. Солнце так ярко освещает все вокруг, а вдоль тротуаров так звонко стремятся веселые ручьи, что на душе невольно становится радостно и безмятежно. Если бы можно было увидеть сейчас Нину, взяться с нею за руки и брести неведомо куда, сладко зажмуря глаза от солнца! И он твердо решает: как только вернется из больницы, сбросит с себя эту рваную, промасленную телогрейку, переоденется и пойдет в центр города, к театру, где непременно встретит Нину.
Воображение Алексея рисует ее задумчивые глаза, длинные шелковистые волосы, мягко касающиеся плеч. Он слышит ее негромкий голос. Она радостно и удивленно восклицает: «Алеша! Это вы?» И Алексей склоняет голову, берет тонкую белую руку Нины и прикасается к ней губами.
— Алеша! Это вы? — вдруг слышит Алексей и вздрагивает. Вздрагивает скорее не от удивления, а от ужаса: неужели эта девушка в длинном черном пальто, воротник и рукава которого оторочены мехом, таким
