гимнастерки, и он на время угомонился. — Угу! Правильно, доченька, давайте выпьем. Выпьем за победу! За наших жен и детей, за вас, молодые, красивые мои люди!
Закусив кружочком соленого огурца, Илларион Дмитриевич потянулся к гармошке, сдвинул мехи, и в гулко резонирующем трюме пружинно запрыгали музыкальные фразы популярной песни «На марше равняются взводы».
— «Нерушимой стеной, обороной стальной сокрушим, уничтожим врага!» — самозабвенно пропел Илларион Дмитриевич и снова отставил гармонь.
— Ну, ладно, — на удивление трезвым голосом сказал он. — Рассказывай, Настюшенька, как живешь. Письмо твое получили. Об Алеше ты нам с матушкой намекнула туманно, но я вижу: все у вас ладом. А коли вы счастливы, и у нас на душе покой. Алеша мне сразу понравился. Прямо скажу. А что образования нет, так после войны дороги никому не заказаны. Учись, трудись, радуйся мирной счастливой жизни! Так ведь, Алеша?
Испытывая неловкость, Алексей ничего не ответил, только неопределенно качнул головой.
— Ну вот и замечательно! А сейчас тяжело вам, понимаю. Однако надо иметь в виду, что чем дольше живет человек, тем больше выпадает на его долю испытаний. Это только цветочки, то ли еще может быть. Так что держитесь! — Илларион Дмитриевич вышел из-за стола и направился к борту. — Тут вам матушка кое-что послала.
Он долго не мог найти сумку с продуктами, отодвигал ящики, переступал через них и вдруг, наткнувшись на стеганый защитного цвета бушлат, бросил свое занятие. Выйдя к столу, он развернул бушлат, внимательно разглядел его с обеих сторон и протянул Алексею.
— Это тебе, Алеша. Абсолютно ненадеванный. Хочешь носи, хочешь продай. А то, я вижу, ты как спортсмен из ремесленного. Не больно тепло еще так-то щеголять. Держи, специально для тебя выписал. У нас, брат, все есть. И валенки к зиме справим, и телогрейку, если надо, сгоношим.
Заставив Алексея примерить бушлат, Илларион Дмитриевич вновь принялся за поиски сумки. Помогла ему Настя.
— Да вот она, мамина сумка.
— И верно, под самым носом стоит. Не знаю, что она тебе там собрала, да вот забери и это. — Он с трудом втиснул в туго набитую сумку банки с консервами. — Водкой не наделяю. Дефицит. Да вам она и ни к чему. А в нашем деле — ой как пригодится! Верно, Сергей? — Репнин с готовностью подтвердил. — Мы и то всего лишь парочку позволили. Ящик невелик, а ведь дело с людьми имеем. Как говорят, не подмажешь — не поедешь. Все это, конечно, условно. Вот где наша сила — сталь! — Илларион Дмитриевич поставил ногу на кипы листового железа. И казался он сейчас не маленьким, щуплым человеком, а всесильным владыкой. — Не хитрая миссия — взаимовыгодные операции, да ума требует. И хозяйского подхода. Не имей мы сверхпланового запасика, давно бы завод встал. А допустить это ни в коем разе нельзя!.. А вы ешьте, закусывайте. Сейчас мы придавим с Сергеем Аркадьевичем пару часиков — и за дела. Не время теперь расслабляться, да не вам рассказывать, что значит сегодняшняя заводская жизнь.
Солнце уже склонялось к заречному лесу, окрашивая багрянцем низко идущие облака, когда Алексей и Настя уходили с барки. Было холодно. Настя упросила надеть бушлат, и Алексей почувствовал себя в нем тепло и уютно. Бушлат словно специально был сшит для него, и пуговки с пряжкой поблескивали нарядно. Настя была счастлива: и у Алексея обновка, и питание им обеспечено, по крайней мере, на месяц. Вот только отец оказался верным своей привычке. Сколько раз он обещал маме не пить и никогда не упускал случая нарушить это обещание. А ведь здоровья уже нет. Дышит он, если прислушаться, со свистом. И перед Алексеем было неловко. Вдруг ему отец совсем не понравился? И она спрашивает, заглядывая в глаза:
— Как тебе пришлось там, на барке?
— Было любопытно.
— Как любопытно?
— Я и не представлял себе, что может быть сейчас такая жизнь. Водка — ящиками, закуски — ешь не хочу. Настоящие купчишки, — добродушно ответил Алексей.
— Похоже, — рассмеялась Настя. — А вообще отец не такой. Он — труженик, всю жизнь отдает заводу. Все говорят, что он очень ценный работник. Его даже министр наградил именными часами. Материально-техническое снабжение и сбыт — это очень не просто. Надо знать производство, и не только свое — многих других заводов. И людей надо знать, сотни людей по всей стране. Бывало, говорит отец в ночь-полночь по телефону с каким-нибудь Кузнецком, или Ярославлем, или с Москвой — и всюду у него знакомые. Всех по имени и отчеству называет, и все эти Иваны Ивановичи, Петры Петровичи выполняют любую его просьбу.
— А он выполняет?
— Наверное. Если в силах, конечно. А вот Репнин мне не нравится. Слишком уж приторный. И услужливый. Прибежит иногда, банку кофе принесет или сгущенки. Мне-то ведь ясно, что это он из подхалимства.
— А ты бы не брала.
— Я и говорю, что не надо мне ничего, все у меня есть. А он: «Не помешает» или «Илларион Дмитриевич просил передать». Противно.
— Согласен.
В сумерках они вместе пошли на завод, и, когда расстались у старого механического цеха, Алексей ощутил неприятный осадок, оставшийся от минувшего дня. Он не сразу понял причину душевного спада. Илларион Дмитриевич ему понравился — простой, веселый и, видимо, знающий свое дело. Репнин тоже не вызывал особого раздражения. Парень как парень. Внимательный. Немного, правда, самоуверенный. Но ведь каких только людей не бывает. Они не могут быть одинаковы, и совсем не обязательно, чтобы все люди непременно нравились друг другу.
Неприятный осадок скорее всего объяснялся доступностью всего того, о чем и мечтать не могли сейчас миллионы людей. Алексей был лишен чувства зависти. Да и не мог он завидовать Иллариону Дмитриевичу и Репнину хотя бы потому, что считал легкость, с какой доставались им самые дефицитные вещи, противоестественной. К трудной жизни Алексей привык с детства. Ему не исполнилось и семи лет, когда он выстаивал длинные очереди за хлебом. Бывало, и пятки отмораживал, потому что ходил в дырявых валенках. Мама без конца штопала чулки, латала штаны и рубахи. А когда Алексей стал постарше, он искусно рисовал диаграммы, копировал чертежи для сплавного треста, где мама служила машинисткой. Этот хотя и небольшой приработок помогал жить.
Алексею вдруг отчетливо вспомнились дни детства. Однажды он, брат Володя, Коля Спирин и Юра Малевский с шести утра стояли в очереди за таранкой. Домой ее принесли целый мешок, а потом забрались на крышу дровяника, долбили усохшие рыбешки о замшелые доски и с наслаждением обгладывали размякшую таранку. А кто-нибудь из четверых в это время рассказывал во всех подробностях прочитанную книгу или услышанную когда-то интересную историю.
Самые яркие рассказы получались у Володи. Алексею так и не удалось позже прочитать «Приключения капитана Каркарана», но он представлял себе эту книгу так, как будто читал ее не один раз. Больше всего было историй про индейцев. И приходила игра в смелых и мудрых вождей. Из черенков липы мастерились «трубки мира», их курили, набивая растертой облетевшей листвой. И снова ели таранку, обходясь без хлеба и не рассчитывая на близкий обед.
В последние предвоенные годы жизнь пошла сытнее. Не стало очередей у магазинов, и купить в них можно было все. А когда у всех одинаковая еда, чему же завидовать? Никто никому не завидовал и в школе. У каждого были брюки, белые рубашки и алые галстуки. А на вечера ребята стали приходить даже в новых отутюженных костюмах. Юра, правда, одевался шикарнее, но ведь это всегда свойственно артистическим семьям. Любой актер, независимо от его положения в театре, старается не отстать от моды. А Юра уже играл в театре свою первую роль и чувствовал себя актером.
Володя, наоборот, не обращал внимания на свой внешний вид. Ходил всегда в одной и той же куртке, волосы у него беспорядочно рассыпались по лбу. Но учился отлично, можно сказать, жадно. Перерешать задачи во всех доступных для него задачниках было его потребностью. И в комсомольских делах тоже был впереди, хотя, в отличие от некоторых активистов, не носил защитной гимнастерки с портупеей.
Редкое общешкольное собрание обходилось без его речи. Говорил он с трибуны свободно и
