узнать, почему у Лены все так неудачно сложилось. Уход со стройки, разрыв с Нориным, предстоящее обсуждение ее на комсомольском собрании — все это, рассказанное Леной скупо, с недомолвками, была связано одной цепью причин. Но каких? Ему и раньше Лена казалась какой-то необыкновенной, не похожей на других. Он не знал, какая она именно, но всегда чувствовал ее необыкновенность. «Бывает же так, — неожиданно подумал Василий, — живет где-то необыкновенная и в то же время самая обыкновенная женщина, о которой мечтаешь, не зная ее, а она — рядом с кем-то другим, он и не догадывается о ее достоинствах, и нужна ему совсем иная… Может быть, такой же представляется кому-то другому Люба…» Другому, но не ему. Это он знал теперь твердо и уже не сожалел, что расстался с ней. Пусть ее ничто не связывает с Коростелевым, пусть даже она вернется, все равно это будет лишь временным совместным существованием, а окончательный разрыв неизбежно произойдет.
Но ведь живут же иногда и разные люди? Живут, но, по крайней мере, одинаково понимают жизнь и одинаково к ней относятся в главном — работают на общее благо и не терзают себя вопросами, чего каждый из них сумел достичь лично… «„Ничего не сумел достичь!“ Ну и черт с ним! Не сумел я, сумели мы. Реку остановили, да мало ли чего сумели и сумеем еще! А что сумеете вы? Шикарнее пожить! Живите на здоровье, но что после себя оставите?..»
— Никак Василий Иванович? — окликнула его женщина в пуховом платке и телогрейке. Она тоже шла не торопясь, тяжело ступая в больших мужских валенках, но все-таки обогнала Василия и теперь остановилась, ожидая его.
— Катя?! — обрадовался Василий, крепко сжал ее руку, спросил первое пришедшее в голову: — Отработались?
— Не говорите. Можно сказать, надолго.
— Это как же?
— В декрет ухожу. Кадры-то строителей пополнять надо. Оглянуться не успеем, как состаримся.
— В ваши ли годы так говорить? Я и то собираюсь махнуть на новую стройку.
— Вот и Лена тоже махнула… на комбинат.
— Слыхал. А почему, Катя? Что ей помешало работать здесь?
— Сама себе помешала. Принципиальная. Зла на нее не хватает, Василий Иванович. Из института тоже хотела уйти, когда ее ваш Коростелев по сопромату срезал.
— Разве она не сдала?
— Сдала, со второго раза. Спрашивал то, чего и в учебнике нет.
Василий помолчал и спросил:
— Почему все-таки так получилось у Лены? Студентка она хорошая. Даже очень. А производственницей какой была! Не могло же одним разом все перемениться. Не могло…
— А оно и не переменилось, — ответила Катя. — Ленка была Ленкой, Ленкой и останется. Ее, между прочим, на стройку-то звали. После того, как я в партком ходила. К Соколкову не попала, но все равно шуму наделала. И в газету мы написали, всей бригадой. Только об этом никто не должен знать. — Катя подняла на Василия глаза. — Ленка узнает — убьет. Да… А она все равно разнорабочей… Неудобно, говорит, с места на место бегать.
Они прошли еще несколько шагов и остановились у клуба.
— Но комсомольское собрание? Обсуждать ее все же будут?
— Обязательно. Для Тимкина — это удовольствие. Самовольно работу бросила — факт. Документы секретные не убрала — тоже факт. И от мужа сама ушла. Куда денешься?
— Куда денешься? А по-моему, никуда не надо деваться. Все это так и не так. Я, лично, думаю, эти обвинения слишком преувеличены. Вряд ли Лена в чем-нибудь виновата.
— Вина на вину не приходится. Была не была вина, да не прощена.
— Нет, Катя! Не согласен! — И он прихватил руками отвороты пальто. — Она лучше многих и, во всяком случае, тех, кто пытается ее обвинить. Тут какая-то несправедливость. Понимаете?
— Я-то понимаю. И потому не дам Ленку в обиду. Права Ленка. Ну — вот кругом права!
— Я думаю так же, надо ей помочь. Я попробую. Завтра же.
— Эх, Василий Иванович! Смотря куда толкнетесь. К ному, главное. Хороший вы человек, да и попасть к хорошему надо. Ну-с, до свиданьице, ждут меня. Спасибо и за беседу, и за внимание!
Катя пошла узенькой тропкой, соскальзывая с нее то и дело высокими неразношенными валенками, и скрылась за пристроем клуба.
Быстро проходили последние зимние дни. Казалось, где-то совсем близко была весна. Может быть, она уже началась — незаметно, исподволь: выше стало небо, словно растаяла его морозная дымка, разошлась буранная наволочь облаков. И воздух стал прозрачным, легким. В такой солнечный день, предвещавший непонятные и, вероятно, необоснованные радости, идти на собрание, на котором, по сути дела, посторонние люди станут касаться самого сокровенного, — не хотелось.
Лена постояла у здания треста, в одной из комнат которого должно было состояться собрание, посмотрела на ясный небосвод, глубоко вдохнула свежий, холодный воздух и переступила порог.
«Комната номер пятнадцать», — вспомнила она и пошла коридором по-деловому быстро, ни на кого не глядя, как будто бы она, а не кто-то другой, была заинтересована в этом собрании и в этом обсуждении, торопясь прийти вовремя.
Люди сидели за учебными столами в пальто. По всей вероятности, это была аудитория для каких-то занятий, возможно, по техминимуму, — на стенах висели плакаты с изображением строительных конструкций самых различных форм. Высоко подвешенные лампы светили тускло, и от этого лица парней и девушек выглядели серыми и немолодыми. Лена не знала никого из сидевших тут. Коллектив строящегося комбината был для нее новым, незнакомым. Только одно лицо приметила она сразу, узнала и отвернулась. За столом, рядом с комсоргом, сидел секретарь объединенного комитета Тимкин.
«Ну и пусть, — подумала Лена, — пусть присутствует, заостряет вопрос, как ему вздумается. Для меня он не существует. Пусть хоть умрет от злости — я не скажу ни слова. Нисколько не трогает меня это разбирательство, ну ни вот столечко! Надо отключиться и не думать ни о Тимкине, ни о собрании. А, например, о Кате…»
Катя, неугомонная Катя, она ушла наконец в декретный отпуск, но ей все равно не сиделось дома. И надо же — ранним утром, до смены, прибежала в такую даль, шла до самого комбината, взахлеб рассказывая о Василии Ивановиче, проводившем ее накануне к самым дверям клуба. «Что за Василий Иванович, что за расчудесный человек!..» И, скорее всего, она права. Василий Иванович действительно хороший человек. Ну какое ему дело до ее невезений? Мало ли других студентов и студенток, у которых тоже не всегда гладко в жизни? Конечно, это хорошо, когда кто-то думает о тебе и берется защитить. Сам, не по твоей просьбе, а чувствуя необходимость сделать это.
Ага! Тимкин уже «вносит ясность» в поставленный вопрос. Да, да, конечно, — «аморальный поступок», «притупление комсомольской бдительности», «потеря чувства долга»… «И все-таки интересно, почему Василий Иванович проникся ко мне таким вниманием? Чем я его заслужила? Своими ответами на экзаменах? Вряд ли. Ну, посидела, подготовилась и ответила. Невелика доблесть. И уж, конечно, не как женщина. Да и женат он! Господи, о чем я думаю?.. Женат, но, возможно, несчастлив? По-всякому может быть. Разве я сама была хоть на минуту счастлива с Петром?..»
«Ушла от мужа, разрушила семью», — убеждал Тимкин. «А почему ушла? Взял бы и сказал, почему. Не скажешь ведь, конечно, не скажешь. Объяснить это попросят ее, комсомолку Крисанову. Потом, когда она будет молчать, ее упрекнут в неуважении к собранию. А ведь это действительно получится так. Может быть, ей встать и раскрыть душу, рассказать все как было? Может быть, поймут. Нет, не поймут. Ее никто здесь не знает, а Тимкин убедителен, как прокурор».
Собрание закончилось быстро. Большинство проголосовало за предложение Тимкина — объявить Крисановой строгий выговор. «Вот и освободилась», — подумала Лена. Она вышла в коридор, натянула на голову спортивную шапочку и пошла той же быстрой походкой, прямо глядя перед собой. «Вот и еще выдержала одно испытание. Теперь можно ни о чем не думать и работать. Просто работать, убирать строительный хлам. Так, как это делал когда-то Илья Петрович Груздев на Волховстрое или еще где-нибудь. Когда был молод и понимал, что всякая работа, пусть самая черная, — благородна, нужна. Без нее просто не обойтись. Кто-то должен был делать эту работу, и вот теперь делает ее она».
